Паладином евразийства до конца своих дней (в апреле 1968 года) оставался Петр Николаевич Савицкий. Гумилев нашел в нем родственную душу, но был ли он сам евразийцем?
ГУМИЛЕВ И ЕВРАЗИЙЦЫ
«Вообще меня называют евразийцем – и я не отказываюсь», — не раз говорил Гумилев. Трудно найти его интервью, где речь не заходила бы о евразийцах и евразийстве. А еще прежде, в интервью газете «Молодежь Якутии», Гумилев заявил прямо: «Я евразиец!»
Самые образованные советские интеллектуалы слышали о евразийстве задолго до перестройки. Лев Аннинский упоминает «неудобоваримые тени» евразийцев еще в письме ко Льву Гумилеву от 25 мая 1977 года. Чивилихин и Кузьмин, ознакомившись со взглядами Гумилева на татаро-монгольское иго, тут же вспомнили о евразийстве.
Себя Гумилев считал «последним евразийцем». Ученики и последователи безоговорочно признали Гумилева классиком евразийства, их сетевой журнал в начале нулевых выходил под неизменным эпиграфом из последнего интервью Гумилева: «Если Россия будет спасена, то только как евразийская держава и только через евразийство».
В последние годы жизни Гумилев часто говорил и даже писал о евразийцах, но писал как-то странно: «…в теории этногенеза у них отсутствует понятие "пассионарность". Вообще им очень не хватало естествознания». Возможно, евразийцам и не хватало естествознания, но вот чем-чем, а теорией этногенеза они никогда не занимались.
Его похвалы тоже звучали очень странно. «Это была мощная историческая школа», — сказал Гумилев в интервью журналу «Наш современник». Неясно, заблуждается Гумилев или издевается. Карсавин занимался европейской медиевистикой, Вернадский – историей России. Их взгляды на историю совершенно различались. Какая уж тут историческая школа? Не считать же евразийцами американских учеников Георгия Вернадского?
«Первой прочитанной мною евразийской книгой было историческое исследование Хара-Давана о Чингисхане. Позже я прочел в Публичной библиотеке книгу Толля о скифах», — вспоминал Гумилев. Более чем интересное признание. О «евразийстве» ираниста и птицевода Николая Толля читатель уже знает, разберемся с Хара-Даваном.
Эренжен Хара-Даван родился в калмыцком кочевье в 1883 году, но сумел получить хорошее образование и «выйти в люди». Он учился сначала в Астрахани, а затем – в Петербурге, в Военно-медицинской академии, некоторое время слушал лекции и в Тартуском университете. В 1920 году он вместе с остатками белой армии покинул Россию. В истории Хара-Даван остался как основатель первого в Европе буддийского храма (в Белграде) и автор довольно основательного исследования: «Чингисхан как полководец и его наследие: культурноисторический очерк Монгольской империи XII–XIV веков» (Белград, 1929).
Книга Хара-Давана импонировала евразийцам, ведь там прославлялся образ монгольского завоевателя, которого Савицкий будет позднее называть «великим и суровым отцом нашим». Влияние монгольской государственности на российскую калмыцкий историклюбитель тоже признавал. Однако сам Хара Даван к евразийскому движению не принадлежал.
Если не считать Толля и Хара-Давана, Гумилев упоминал только трех настоящих евразийцев: Георгия Вернадского, Петра Савицкого и князя Николая Трубецкого. Имен Сувчинского, Фло ровского, Карсавина он никогда не называл. Не найти в трудах Л.Н.Гумилева и ссылок на работы правоведа Николая Алексеева.
Несмотря на некоторую общность, взгляды Гумилева и евразийцев чаще расходились, причем расходились в самых важных для евразийства «практических» вопросах. Евразийцы включали в «евразийскую нацию» или «многонародную личность» все народы Советского Союза, а Гумилев насчитал в СССР по меньшей мере семь суперэтносов.
Гумилев практически не касался политических взглядов евразийцев и их государственноправовой теории. Он даже не упоминал политологические статьи Савицкого, о статье Трубецкого «Об идееправительнице идеократического государства» писал довольно туманно. Такую сдержанность легко объяснить советской цензурой: почти всю сознательную жизнь Гумилев провел при политическом режиме, исключавшем возможность свободно и публично высказать свое мнение на сей счет. Однако и в своих поздних интервью Гумилев, охотно рассуждавший на «евразийские» темы, эту тему не затрагивал. Однажды в беседе с писателем Дмитрием Балашовым Гумилев применил термин «идеократия», характеризуя теократический режим митрополита Алексия, фактически правившего при малолетнем Дмитрии Ивановиче (будущем Дмитрии Донском). Объединяющей «идеейсилой» тогда являлось православие. Однако для более поздних эпох православную идеократию Л.Н.Гумилев идеалом не считал, ведь по мере расширения «ареала российского суперэтноса» «светлая Русь с ее относительным мировоззренческим и поведенческим единством» ушла в прошлое.
Интересно, что Гумилев, много и охотно критиковавший Запад (особенно в последние годы жизни), не критиковал ни либеральную демократию, ни рыночную экономику, ни тем более правовое государство. С его точки зрения неумеренное заимствование достижений Запада плохо лишь тем, что Россия просто не готова их воспринять. Он считал, что российский суперэтнос на 500 лет «моложе» романо-германского, именно поэтому «западноевропейцев отличает развитая техника, налаженный быт, господство порядка, опирающегося на право. Всё это – итог длительного исторического развития». Вопрос о государственном строе и форме правления был для него вообще малоинтересен. Здесь он очень далек от евразийства.
При всем своем европоненавистничестве Гумилев не присоединялся и к евразийской критике католицизма, вовсе игнорировал богословские вопросы, так занимавшие евразийцев. А если бы евразийцы узнали о настоящих взглядах Гумилева на религию, то никогда бы не признали в нем своего.
Так был ли Гумилев евразийцем? Смотря что считать евразийством. Если к евразийцам причислять всех сторонников русско-тюрко-монгольского братства, то, конечно, был. Если считать евразийством политическую идеологию, созданную русскими эмигрантами в Праге, Вене и Париже, то, конечно, не был. В старости Гумилеву идеология была совершенно не интересна.
ЗМЕЙ ТУГАРИН
Для Гумилева евразийство было не политической идеологией, а образом мысли. Он пытался доказать, будто Русь – это продолжение Орды, а многие русские люди – потомки крещеных татар. Последние пятнадцать лет жизни он потратил на доказательство этой идеи. Русские ученые еще с XIX века спорили о роли монголов в истории русской государственности. Карамзин и Костомаров признали влияние Золотой Орды, а Соловьев считал, что это влияние ограничилось бесчисленными потерями и разрушениями, которые причинили ордынцы Русской земле. Соловьевской точки зрения держался и академик Платонов. Борис Дмитриевич Греков с присущей ему категоричностью заявил: «Не при содействии татар, а именно в процессе тяжелой борьбы русского народа с золотоордынским гнетом создалось Русское государство с Москвой во главе. Не Золотая Орда его создала, а родилось оно вопреки воле татарского хана, вопреки интересам его власти». Долгое время эта точка зрения господствовала в советской науке.
Между тем, по всей видимости, правы были как раз Карамзин, Костомаров, Савицкий, Вернадский и Гумилев. Власть великого князя московского слишком напоминала власть великого хана, а порядки в Московской Руси мало походили на порядки древнерусских вечевых городов, где князь был не самодержцем, а всего лишь должностным лицом, нередко выборным. Символично, что отороченная мехом золотая шапка, которой до XVIII века венчали русских царей, не имела отношения ни к императору Константину Мономаху, ни к Владимиру Всеволодовичу Мономаху, а, вероятно, была изготовлена ювелирами Бухары, Самарканда или Казани где-то на рубеже XIII-XIV веков.
