Даниил Натанович Альшиц побивал синологов классиком марксизма: «…незнание языка ирокезов не помешало Ф.Энгельсу сделать на основании наблюдений Моргана гениальные выводы о родовом строе».
Михаилу Илларионовичу Артамонову пришлось с особенным чувством защищать «Хунну», ведь он был научным редактором первой книги Гумилева. Артамонов замечал, что Гумилев написал обобщающую работу, значение которой не могут умалить мелкие недостатки.
Сторону Гумилева принял и Матвей Александрович Гуков ский, который председательствовал на заседании. Он разделил ученых на «мелочеведов» и «синтетиков». Синтетики создают целостные научные концепции, а мелочеведы исправляют их «частные ошибки». Сам Гуковский, как всякий настоящий историк, оригинал предпочитал переводу, но признавал за Гумилевым право пользоваться переводами, «так как китайский язык очень труден и изучение его требует значительного времени».
«Гумилевцы» единодушно ругали «враждебный тон Васильева», и их мнение стало как будто преобладать, хотя критика востоковедов была хорошо аргументирована.
Объединяло противников и сторонников Гумилева одно: всем понравился стиль. «Прекрасный язык» «яркой и увлекательной книги» хвалили безоговорочно.
Лавров считал, что обсуждение «Хунну» закончилось вничью. Но Гумилев в 1961-м году был уверен, что одержал победу.
Из письма Льва Гумилева Василию Абросову от 30 сентября 1961 года: «Злопыхателя разделали по первое число. Лучше всех выступил Хван, доказавший, что сей хам (Ким Васильев. – С.Б.) не знает ни древнекитайского, ни японского языков».
Однако в сентябре злоключения «Хунну» не закончились. 18 декабря 1961 года под председательством В.В.Струве состоялось заседание исторической секции Ленинградского отделения ИНА АН СССР. Гумилев не присутствовал, болел. Если бы на месте Гумилева оказался другой человек, я бы предположил «дипломатический» характер его болезни. Ведь по результатам обсуждения в Эрмитаже было ясно, что у востоковедов автора ничего хорошего не ждет.
Савицкий, прочитав стенограмму дискуссии в «Вестнике Древней истории», назвал ее пиром «людоедов, которым не удалось, к счастью, добраться до человечины». Гумилев не боялся «людоедов». Он с юности любил споры, дискуссии, полемику, при необходимости мог защищать даже безнадежную позицию. Так что в декабре 1961-го именно болезнь помешала Гумилеву выйти на новый бой. Зато он послал на собрание «своего человека», Александра Никитина, сына Татьяны Крюковой. Тот пришел, послушал выступления ученых, все добросовестно записал и пересказал Гумилеву.
Выступили синологи (Панкратов, Штейн, Меньшиков) и ко чевниковеды (Заднепровский, Кононов). Все единодушно признали правоту Васильева, его рецензию сочли корректной и аргументированной, Гумилева еще раз уличили в неточностях и незнании языков.
Гумилев, заочно комментируя дискуссию, заметил Никитину: «Но ведь многие из них не знают, например, бенгальского языка».
Юрий Александрович Заднепровский, кажется, впервые причислил Гумилева не к ученым, а к прозаикам, беллетристам, историческим романистам: «Книга Л.Н.Гумилева – не историческое сочинение, а историческая повесть, имеющая не исследовательский, а беллетристический характер». Так в декабре 1961 года зародился миф о Гумилеве-беллетристе, талантливом писателе, но легковесном, несерьезном ученом. Востоковеды, историки и филологи в тот день почти не спорили, все было и без того ясно. Академику Струве оставалось только подвести итоги, заступаться за Гумилева здесь не имело смысла.
КТО ВИНОВАТ?
Сам Гумилев списывал разгром своей первой монографии на враждебность востоковедов: «… в Институте востоковедения… ко мне было исключительно плохое отношение».
Биографы Гумилева убеждены в предвзятости критиков. Валерий Демин с потрясающей развязностью обозвал оппонентов Гумилева «околонаучным стадом». Сергей Лавров назвал дискуссии вокруг «Хунну» «расправой с новичком». Не раз встречались и предположения, что рецензия Васильева была «заказной». Но кому и зачем понадобился этот заказ? Не тени же Козина и Бернштама восстали из могил и заставили синологов и тюркологов дружно громить Гумилева? Да и можно ли считать новичком Гумилева, который защитил кандидатскую диссертацию еще в далеком 1948-м, а теперь заканчивал докторскую.
Новичками были как раз критики Гумилева. Ким Васильев толькотолько окончил университет и еще не успел защитить диссертацию. Мальчик из ленинградской рабочей семьи, блокадник и сын фронтовика, прилежный и талантливый студент, которого рекомендовал принять в штат Ленинградского отделения ИНА сам академик Струве, Васильев еще студентом начал печататься на страницах «Вестника Древней истории». Со временем он станет известным синологом, специалистом по культуре древнего Китая и древнекитайской книжности. Да и сама рецензия говорит о немалой эрудиции и блестящей историко филологической подготовке Васильева.
Лев Гумилев и Ким Васильев были серьезными учеными, преданными исторической науке, но их взгляды на «благородное ремесло историка» слишком различались. По воспоминаниям коллег, Васильев был «горячим поклонником» известного египтолога Ю.Я.Перепелкина. У Перепелкина он заимствовал его конкретно исторический метод. Суть этого метода Перепелкин растолковывал следующим образом: «Я историк, а не социолог. Я хожу по Древнему Египту и описываю все, что там вижу. <…> Когда я вижу на фресках египетских пирамид изображения петухов и не вижу изображений кур, то я и пишу лишь о петуховодстве».
Другой критик Гумилева, Сергей Кляшторный, в 1961-м тоже еще не защитил диссертации, но уже заведовал библиотекой Ленинградского отделения ИНА. Кляшторный был как раз тюркологом, специалистом по древнетюркским руническим надписям. Вообще среди критиков Гумилева теперь преобладали молодые, но высококвалифицированные востоковеды, из тех, кого отобрал для своего института академик Орбели. Семидесятилетний Виктор Морицевич Штейн (между прочим, хороший знакомый Петра Савицкого), крупнейший специалист по экономике Китая, был скорее исключением.
Сторонники Гумилева были и старше, и солиднее. Матвей Александрович Гуковский, один из крупнейший в СССР специалистов по эпохе Возрождения, например, заведовал кафедрой истории Средних веков исторического факультета ЛГУ и руководил научной библиотекой Эрмитажа. Что уж говорить о Струве и Артамонове!
Биографы Гумилева представляют его гением, вечно гонимым влиятельными, но бездарными и завистливыми невеждами. Так представлял дело и сам Гумилев. После очередного своего «хазарского» успеха, Гумилев сказал, что прежде его ненавидели востоковеды и этнографы, а теперь будут ненавидеть и археологи. Действительно, среди критиков Гумилева встречались и бездари, и завистники, были оппоненты, противники, но заклятых врагов, за исключением Ирины Пуниной и Анны Каминской, пожалуй, не было. С Гумилевым не сводили счеты, ему не завидовали (пока нечему было завидовать), его ругали за дело.
Выходит, критика востоковедов была справедливой? Не совсем. Васильев, Кляшторный, Заднепровский, Меньшиков судили автора «Хунну» чересчур строго. Первая книга Гумилева, при всех ее недостатках, показала, что ее создатель обладает редким даром настоящего историка. Ему не хватало только двух качеств: знания восточных языков и способности критически посмотреть на собственные выводы. Гумилев редко отказывался от полюбившейся идеи, даже если она входила в противоречие с фактами.
