Он смущенно кашлянул, подумав о том, что под влиянием жены сам невольно стал суеверным.
Маша открыла сумку с надписью «Фонд Конуэя», которую ей вручил в аэропорту представитель фирмы. В ней оказались два великолепных концертных платья, две пары туфель и длинная коробочка с ожерельем из настоящих розоватых жемчужин.
«Жемчуг — это к слезам, — пронеслось в голове слышанное давным-давно еще в той, другой, жизни. — Только я не хочу, чтобы это были слезы из-за провала на конкурсе. Не хочу. Все, что угодно, но только не это».
На жеребьевке она вытащила карточку с цифрой «81» и сказала своему концертмейстеру:
— Я видела этот номер во сне. Он принесет мне Удачу.
Она пела в последний день первого тура и, еще не зная мнения жюри, поняла, что прошла во второй. «Но это всего лишь начало, — мысленно твердила она, выслушивая поздравления новых друзей. — Мария, собери всю себя в кулак и спой так, как ты хочешь. О Господи, помоги мне выступить так, как я хочу».
И она поцеловала маленький золотой крестик — его сняла с себя и надела ей на шею при расставании в аэропорту Аделина.
Она уже лежала в постели, когда раздался телефонный звонок.
— Поздравляю вас, Маджи, — сказал громкий бодрый голос Бернарда Конуэя. — И очень в вас верю.
— Вы откуда? — поинтересовалась Маша. Почему-то она очень обрадовалась, услышав его голос.
— Издалека, но ближе, чем вы думаете. Угадайте.
— Рим, — сказала Маша.
— Napoli, carissima. Это чуть-чуть южнее, зато здесь море, звезды и в барс поют Santa Lucia. Совсем как в том ресторане, где мы с вами обедали накануне Барселоны.
— Берни, прошу вас, верьте в меня. Мне сейчас это очень-очень нужно.
— Si, carissima. Я в вас не просто верю — я люблю вас всей душой. Вы меня слышите?
— Спасибо вам, Берни, — прошептала она. — Я… я так рада вашему звонку. Спокойной ночи.
Она положила трубку, погасила свет и закрыла глаза. «Только не надо ни о чем думать, — уговаривала она себя. — Конкурс, музыка, а дальше… Нет, и дальше только музыка. Я сильная, упрямая, выносливая. И я не хочу страдать. — Она крепко сжала пальцами крестик Аделины. — Господи, помоги мне — я так не хочу страдать…»
В заключительном туре после арии из «Аиды» «I sacri nomi di padre… d’amante»
[20] зал Дворца музыки взорвался шквалом оваций. Выходя со сцены, Маша подвернула правую ногу, но радость и ликование после удачного выступления вытеснили все иные ощущения. Она вспомнила про ногу уже в артистической. «На счастье!» — громко воскликнула она и плюхнулась на диван, задрав обе ноги на спинку. (Точно так когда-то делала ее мать, но Маша, конечно же, этого не помнила.) Легкий гипюр платья свесился на пол, обнажив ноги. Она подняла левую и, взявшись за лодыжку, прижалась головой к коленке. То же самое проделала с правой. Потом спустила обе ноги на пол, намереваясь сесть на шпагат, но, встав, охнула от боли и плюхнулась на диван.
— Это что, тоже от счастья? — спросил невесть откуда появившийся Бернард Конуэй. — У вас изумительные ноги, Маджи. На месте жюри я бы непременно учел это обстоятельство при присуждении премии.
— Я, кажется, растянула лодыжку, — сказала Маша.
— Разрешите взглянуть? Я, между прочим, имею диплом врача.
Он быстро наклонился и больно стиснул правую лодыжку. Маша вскрикнула.
— Нужно обязательно сделать рентген. Будем надеяться, кость цела. Вы занимались балетом?
— И даже мечтала когда-то стать балериной. Очень больно. — Она поморщилась. — Не представляю, как мне удалось доковылять до артистической.
Бернард осторожно снял туфлю и теперь держал ее ступню в своей большой сильной ладони.
— Срочно едем в больницу, — сказал он. — У меня внизу машина.
— Но ведь скоро будут объявлять результаты, и я должна…
— Мы успеем. — Он легко подхватил ее на руки и направился к двери, на ходу сорвав с вешалки шаль. — Замотайте горло. Вам еще петь в заключительном концерте.
Толстый хирург уверенно вправил вывих и обмотал лодыжку липким бинтом.
— Постельный режим, чтобы не было воспаления, — сказал он на ломаном английском, обращаясь к Бернарду. — Хвала Богу, кость цела. Но со связками шутки плохи. У сеньоры такие красивые ноги. Я не хочу, чтобы одна из них мешала танцевать другой.
— Но мне послезавтра петь в концерте. Это очень важно. Ах, черт, как все некстати.
— Я думаю, очень даже кстати, — возразил Бернард. — Стоит только подбросить местным репортерам идею о том, что одна из самых ярких лауреаток пост, превозмогая жесточайшую боль, и вам обеспечена всеобщая любовь и замечательное паблисити. Я сам об этом позабочусь.
— Ваш муж очень даже прав, сеньора. Я обязательно приду послушать вас и приведу всю семью, — пообещал хирург. — Удачи вам, сеньора. Приезжайте петь в наш театр.
— Вторая премия — это очень, очень здорово, — говорил Бернард, расхаживая по заставленной цветами комнате. — А какая реклама — все газеты поместили на первой полосе твой портрет, критики наперебой восхищаются «фантастическим диапазоном» твоего голоса, который, по их утверждению, звучит словно из другого века. Кто-то из них сравнил тебя с Каллас, при этом оговорившись, что твоя несравненная тезка наверняка бы проиграла, участвуя в одном конкурсе красоты с «этой Брижит Бардо с американского юга».
Маша улыбнулась. Она лежала на диване. Ноги покоились на высокой подушке. С самого утра ее одолевали репортеры и многочисленные поклонники. Бернард пропустил только телевизионщиков и журналиста из Мадрида. Маше был к лицу светло-розовый свитер под горло — она казалась в нем совсем девчонкой. Журналист из Мадрида так и написал в своей статье: «Эта американка со звучной итальянской фамилией похожа на девочку, еще не осознавшую до конца, какой подвиг она совершила». Поклонники, которых Бернард, уступив просьбе Маши, все-таки пропустил к ней на две минуты, осыпали ее цветами, целовали руки, становились на колени возле дивана и, разумеется, просили автографы.
— Импресарио выжидают. О, это хитрющий народ, — сказал Бернард, когда они наконец остались одни. — Почитают прессу, послушают закулисные сплетни. Конечно, многое зависит от того, как ты споешь на заключительном концерте, Брижит Бардо с американского юга. — Бернард усмехнулся. — Знали бы они, откуда ты на самом деле.
— Прошу тебя, не надо.
Маша горестно вздохнула.
— Но почему? — недоумевал Бернард. — Твои тамошние друзья порадуются за тебя, ну а недруги будут зеленеть от зависти.
— У меня там остался сын. Я боюсь… боюсь, это может как-то отразиться на его будущем. — Маша внезапно погрустнела. — К тому же я не хочу доставлять неприятности бывшему мужу. Он любил меня по-своему. Берни, прошу тебя…
