— Это твое дело. А сейчас выше нос. Я заказал обед. Не возражаешь, если мы пообедаем вместе?
— Буду очень рада. Спасибо тебе за все, Берни. Если б не ты…
Он громко рассмеялся, присел на диван и взял ее за руку.
— Если бы не я, наверняка нашелся бы кто-то другой. Истинно красивые женщины никогда не остаются без пристрастного мужского глаза. Но я не позволю, чтобы это был другой, слышишь? — Он крепко, почти до боли, стиснул ей руку и, прищурившись, посмотрел в глаза. — Никогда не уступлю другому то, что по праву принадлежит мне.
— Франческо, слышишь, я буду петь в театре Беллини в Катанье! Ах, ты не представляешь, как я рада, что буду петь Норму на родине самого Беллини. Франческо, это же и твоя родина тоже. Ты слышишь меня?..
Из-за сильного тумана самолет опоздал на шесть часов и прилетел в Нью-Орлеан глубокой ночью. Увидев Франческо, Маша забыла про больную ногу. Она бросилась к нему, повисла на шее и прослезилась от счастья. Муж встретил ее довольно сдержанно, и это ее огорчило. Правда, она тут же вспомнила, что он всего несколько часов назад пришел из плаванья и наверняка еще не успел как следует отдохнуть. А тут еще опоздал самолет.
В машине она обняла Франческо за плечи и прижалась к нему всем телом, ощущая, как часто и громко бьется его сердце.
— Ты хочешь меня, да? — спросила она, когда они выехали на автостраду. — О Франческо, я так по тебе скучала.
— Почему ты не сказала мне, что он будет сопровождать тебя на конкурс? — спросил Франческо, не отрывая взгляда от дороги.
— Он?.. А, ты имеешь в виду Берни Конуэя? Но ведь он прилетел только на третий тур. Был в Неаполе по каким-то своим делам, а потом вдруг решил послушать, как я спою в финале. Мы с ним не договаривались заранее.
— Это правда? — Франческо медленно повернулся и посмотрел Маше в глаза. В свете фар промчавшегося мимо грузовика она увидела его лицо. Оно было печальным.
— Да. Клянусь своим голосом, хотя, говорят, этого делать нельзя ни при каких обстоятельствах. — Маша улыбнулась. — Выходит, ты ревнуешь меня к нему?
— Сичилиано видел по телевизору, как он сидел возле тебя и даже отвечал за тебя на какие-то вопросы журналистов. А ты ему все время улыбалась. Да, я совсем забыл: как твоя нога?
— Почти в порядке. Это пустяки. Берни мне очень помог, когда это случилось.
— Ну да, а я в это время торчал в Майами, пока старая карга вертела своей плоской задницей перед каким-то французом, у которого даже не оказалось денег заплатить за виски в барс.
— Франческо, милый Франческо, ты всегда был со мной. Сичилиано старый сплетник. Вот я скажу ему пару сердечных слов на его родном сицилийском диалекте.
— Скажи. — Франческо улыбнулся, обнял жену за плечи и вздохнул. — Я тоже по тебе скучал. На этот раз как-то по-особенному. И очень за тебя тревожился. Как видишь, не зря. Я буду целовать тебе ногу до тех пор, пока она не перестанет болеть.
— О, пускай тогда она очень долго не заживает. Как Лиз?
— В порядке. Лючия стала заниматься с ней музыкой. Отец собирается купить ранчо и посвятить себя земледелию, а мама говорит, что сперва нужно отремонтировать дом, заменить всю мебель и купить новый автомобиль.
— Мы скоро сможем позволить себе и то, и другое, и даже третье. Мне будут платить целую кучу денег.
— И мы с тобой будем видеться все реже и реже. Скажи, зачем мы уехали с того острова?
— Мы бы уже осточертели друг другу и наверняка бы дрались. Как Сичилиано со своей Изабеллой.
— Ты никогда не сможешь мне надоесть, — серьезно сказал Франческо. — Это я скоро не буду тебе нужен.
— Фу, какой же ты глупый! — Маша протянула ногу и резко нажала на педаль тормоза. Раздался скрежет, и оба больно ударились лбами о переднее стекло.
— Pazza! — воскликнул Франческо, держась за лоб. — А если бы оно разбилось? Ведь ты могла пораниться.
— Нет, не могла. Когда ты рядом, со мной не может случиться ничего дурного. Франческо, милый, я очень, очень тебя люблю…
— Вот эта коса, — сказала Амалия Альбертовна. — Нужно пристать к противоположному берегу. Ты был здесь? — спрашивала она у мужа.
— Кажется, да. Здесь совершенно пустынный берег и до ближайшего жилья добрых полсотни километров.
— Но кто тогда протоптал к реке эту тропинку? — размышляла вслух Амалия Альбертовна, указывая пальцем на петлявшую между верб и тополей узкую дорожку. Когда катер причалил к берегу, она, скинув босоножки, проворно спрыгнула в воду — Лемешев даже не успел ей помочь — и бросилась бегом по тропинке. Он нагнал ее возле самого гребня невысокого холма.
— Там дальше кусты и голая степь, — говорил он, с трудом переводя дыхание. — Смотри под ноги: тут сплошные колючки.
Но Амалия Альбертовна под ноги не смотрела. Взобравшись на гребень холма, она смотрела вдаль, прикрыв ладошкой глаза.
— Миша, — едва слышно сказала она и опустилась прямо на колючий куст чертополоха. — Вот он, наш мальчик. Я так и знала, что найду его.
— Лоида считает, что память к нему вернется. Только она не знает, когда это случится, — рассказывала Перпетуя, потчуя Лемешевых чаем с вареньем и горячими пышками. — Мы сами любим его как родного сына. Ласковый такой, послушный, работящий. Лидия уже не рада, что загипнотизировала его. Она и злится, и плачет, а сделать ничего не может. — Перпетуя наклонилась почти к самому уху Амалии Альбертовны и сказала громким свистящим шепотом: — Понимаешь, у него эта штука совсем не работает. Уж чем мы его только ни поили. Лидия каждый божий день растирает его всякими мазями и настойками, которые Лоида велит готовить. Сама Лоида больна, и она уже не в той силе, как раньше была. Уж она бы его обязательно вылечила.
— Бедный мальчик! — Амалия Альбертовна приглушенно всхлипнула. — Что же нам теперь делать?
— Его нужно срочно показать врачам, — сказал Лемешев. — Вы понимаете, что вас могут судить за то, что вы наделали? Ведь это же настоящее преступление. Это… это называется насилием над человеческой личностью.
— Я его как сына родного люблю. Хотите — судите, мне все равно, — покорно сказала Перпетуя. — А врачам Лидия его не отдаст. Она скорее убьет его, чем им отдаст.
Лидия вошла в комнату и села за стол, с интересом разглядывая Лемешевых. Она заметно пополнела за последние годы, в некогда черных, как смоль, волосах заблестели серебряные нити седины. Амалия Альбертовна невольно отметила, что эту женщину можно было бы назвать красивой, если бы не ее глаза — они были хищными и злыми.
— Она читает ваши мысли, — сказала Перпетуя. — Когда она жила в городе, ее обучили грамоте. Она глухая от рождения.
Лемешевы быстро переглянулись.
«Я не желаю тебе зла, только отпусти моего сына, — мысленно твердила Амалия Альбертовна, пытаясь скрыть от Лидии свою ненависть. — Если хочешь, можешь поехать с нами в Ленинград. Будешь жить у нас как наша дочь. У нас большая квартира, и у тебя будет отдельная комната. Ты добрая девушка. Ты должна понимать, как я тоскую по своему сыну…»
