Она лежала и думала о том, что все ее переходы в другое измерение были сопряжены с душевными и физическими муками. Она сейчас помнит их все отчетливо и в мельчайших подробностях, хотя, очевидно, должна была давно забыть. Но что поделать, если у нее такая удивительная память…
После того как забрали отца и умерла мать, к ней ночами приходили какие-то странные тени и, разрывая на части ее внутренности, дико хохотали и катались на люстре. Однажды она проснулась и поняла, что от нее прежней осталась одна оболочка — эти странные тени заменили все внутри. Она страдала от того, что стала совсем другой, но скоро Анджей послал к ней Ромео, а потом явился сам.
Следующий переход совершился в доме у реки. Анджей куда-то исчез, бросив ее в ставшем без него скучном и унылом измерении. Она пожила в нем непродолжительное время, повинуясь инерции. Потом ее почти силой заставил стать своей женой Николай Петрович Соломин. (Это она тогда так считала, теперь же знает, что Николай Петрович был проводником в другое измерение.) В том измерении, куда он ее доставил, было очень неуютно. Она никак не могла научиться жить так, как жили люди в том измерении. К счастью, ее жизнь там закончилась довольно скоро. И снова были физические муки и душевная боль, а потом она проснулась в один прекрасный момент от того, что ей легко и хорошо, и начала свою жизнь в новом измерении.
То была удивительная жизнь. Особенно в самом начале. Плоть стала легка, чиста и невесома. Еще немного, и она, Маша, наверняка бы научилась летать под музыку Шопена, но тут это чудовище — Ната — пробудила в ней низменные инстинкты. Кажется, она натворила каких-то глупостей и мерзостей — она почти не помнит тот отрезок времени, когда все ее помысли и желания диктовались этим непостижимым местом между ног.
Но Маша оказалась сильна. Она очень быстро поняла, что пора переходить в другое измерение. Та же Ната помогла ей в этом. Когда Натино тело стало холодным, как лед, Маша разрезала ей живот, вынула лежавшего там уродца и засунула в ванну с горячей водой. Он, кажется, даже зашевелился, но в комнате было очень холодно — погасла печка, а разжечь ее снова Маша не умела. И бедняга замерз. А ведь он должен был стать ее проводником. Но Маша знала, что нужно делать. Она провела в той холодной страшной комнате три дня и три ночи, живя на одной воде и танцах. И чудо свершилось. Тот человек, которому она позволяла вытворять со своим телом все что заблагорассудится, стал ей безразличен, а потом даже противен. И она от него сбежала, хоть сделать это оказалось совсем непросто. Но она обманула его, сказав, что вызовет к себе, как только устроится на новом месте. К тому времени ее плоть стала быстро возвращать утраченную было легкость.
Ее жизнь в этом последнем измерении была такой, о какой она всегда мечтала, — легкой, бездумной, веселой. Было в ней много музыки, смеха, вина. И никакого притворства. Потом появился Анджей, но только в ином обличье — он, вероятно, тоже совершил переход в другое измерение. Но они поняли друг друга и снова полюбили. И это была самая настоящая любовь из всех предыдущих. Маша вздохнула. К сожалению, за ней снова пришли. Наверное, потому, что она понадобилась там. Жаль, что нельзя взять туда Анджея. Интересно, как скоро они снова встретятся? На какую новую высоту поднимется тогда их любовь?..
Мужчина в маске подошел к ней, держа в руке ковш, в котором шевелился маленький оранжевый огонек. Он произнес какие-то странные на слух слова — в них были почти одни согласные звуки, — наклонил ковш. Из носика на грудь Маши полилась горячая струйка. Она не просто ожгла кожу — Маше показалось, будто жар проник до самых внутренностей. «Он очищает мою плоть, — подумала она. — Он знает, плоть должна быть очень чистой. Плоть очищают физические муки, а душу страдания. Я хочу, я очень хочу страдать…»
Она посмотрела вправо, на женщину на кресте. Ее тело казалось ей совершенным, ибо, как считала Маша, прошло через все возможные и невозможные страдания. Ей очень хотелось увидеть глаза женщины, но они были спрятаны под упавшими на лицо длинными темными волосами.
— Почему ты не кричишь? — спросил мужчина в маске, обращаясь к Маше. — Ты что, не чувствуешь боли? Ты должна кричать. Я заставлю тебя кричать.
Маша усмехнулась и попыталась заглянуть в прорези черной маски, за которой поблескивали глаза. Мужчине это не понравилось, он занес ковш над ее головой, пытаясь капнуть расплавленным воском в глаза.
Она успела их закрыть, но все равно было очень больно. Брызнули слезы, и щекам стало невыносимо щекотно. Маша с детства ужасно боялась щекотки. Больше, чем любой боли.
…Ее качало на муторных грязно-серых волнах. И не было конца и края морю, по которому ее носило и швыряло из стороны в сторону. Вода в нем кишела скользкими горячими гадами, отовсюду смотревшими на нее прожорливыми немигающими глазами. Одна гадина прошептала: «Ты сама во всем виновата. Ты не оправдала надежд. Он возлагал на тебя очень много надежд. “Un Sospiro” он посвятит другой».
Прошло много времени, прежде чем Маша смогла поднять веки. Они оказались тяжелыми и непослушными. Помещение было наполнено парами, сквозь них тускло и отчужденно мерцали свечи. Но вот откуда-то подул ветер, на мгновение разорвав пелену, и Маша увидела, что тело женщины на кресте стало красным от крови. Кровь стекала струйками по ее животу, ногам, капала на засыпанный песком пол. «Что с ней? — думала Маша. — Откуда в ней столько крови? Бедняжка…»
Она почувствовала, что ее руки теперь свободны, и попыталась ими пошевелить, но они не слушались. Мужчина в маске сказал:
— В тебе жуть как много крови. Я бы давно умер, потеряй столько крови.
— Я не хочу умирать, — с большим трудом шевеля одеревеневшими губами, прошептала Маша. — Я еще должна побывать в том измерении, где мы с Анджеем… будем счастливы. Он понял, что совершил ошибку, бросив меня. Он вернулся, но я не сразу узнала его. Передайте ему, что я очень, очень его люблю…
Ее снова подхватили отвратительные мутные волны.
Выпив пустого чаю, Никита сказал гостю:
— Ложись на диване. Я пройдусь по поселку. Все равно не смогу заснуть.
Он сорвал с вешалки куртку и вышел. Толя слышал, как протопали под окном шаги. Наступила тишина. Потом за стеной кто-то простонал и всхлипнул. По-видимому, это была жена Никиты — она так и не вышла из своей комнаты, и они пили чай вдвоем. Возле распятия на тумбочке в углу горела свеча и Толя, глянув туда, невольно перекрестился, сказал: «Спаси, Господи, помоги нам, грешным». Он не хотел сейчас молиться — молитва расслабляла и отгораживала стеной от окружающего мира, превращая в созерцателя жизни. Сейчас он хотел участвовать в ней — она представлялась ему злым насмешливым хаосом, и он жаждал навести в нем порядок.
Ветер за окном тоже был частью этого хаоса. Толя помнил бабушкин рассказ о том, что ветры и ураганы поднимаются, когда боги тьмы одолевают богов света. Вот тогда, говорила бабушка, устанавливается ненастная погода. Разумеется, от этих рассуждений попахивает язычеством. Бог был, есть и будет один. Но сейчас Толя был готов поверить бабушкиным рассуждениям — ветер все сильней бился в окна голыми ветками деревьев, а душу охватили тоска и жгучая тревога.
