После таинственной гибели Маши-большой, невыносимо длинных и мучительных похорон, во время которых Маша потеряла сознание и, если бы не Ян, свалилась в могилу, Николай Петрович сразу сдал и резко постарел. Его положили на обследование в больницу и нашли опухоль в прямой кишке. К счастью, она оказалась не злокачественной, но операция была сложной и изнурительной. Ян с Машей все это время жили у Устиньи и были, что называется, неразлучны. О чем они говорили ночами, сидя на кухне или на диване в гостиной и беспрестанно дымя сигаретами, Устинья не знала — они замолкали, стоило ей войти. Нет, ее присутствие их не тяготило, они даже были рады ей, но говорили при ней на самые нейтральные темы или просто молчали.
Оба похудели и повзрослели. Ян всегда сопровождал Машу, когда она навещала в больнице Диму. Устинье казалось, он очень боится потерять ее. Да и Маша цеплялась за брата, как за спасительную соломинку.
Она переживала нелегкие времена. Напичканный лекарствами Дима признался, что у него есть любовница. И тут же стал клясться, что любит и всегда любил только одну Машу. Это был удар, поколебавший в Маше уверенность в существовании чистой и верной любви. Она вспоминала нежные поцелуи Димы, его признания в любви, долгие страстные ласки. На самом же деле, встав из ее постели, Дима ехал к любовнице, тоже ласкал ее и, наверное, произносил слова любви.
Поначалу, узнав о неверности Димы, Маша хранила это в себе, но однажды не выдержала, рассказала все Устинье и брату. Ян хватил кулаком по столу и сказал, что она должна немедленно развестись с Димой. При этом его глаза гневно блеснули. Устинья ничего не сказала — она обняла Машу, прижала к себе и заплакала.
Прошло несколько дней, и Маша вдруг повеселела, как-то даже села за рояль, играла весь вечер.
— Мама чудесно играла на рояле, — сказала она Яну. — Ты слышал когда-нибудь?
— Нет. — Ян покачал головой. — Она говорила, что очень любит музыку, но музыка будет мешать ей любить меня. Сыграй «Баркаролу» Шопена, — попросил Ян сестру. — Я видел эти ноты на ее рояле.
Ян слушал музыку, неподвижно сидя на ковре спиной к Маше. Когда затих последний звук, сказал, обращаясь к Устинье:
— Эта музыка похожа на нее. Вы… ты помнишь ее совсем юной. Какой она была тогда?
— Я никогда не могла считать ее своей соперницей. И только теперь поняла — почему, — размышляла вслух Устинья. — Она не умела и не хотела бороться за то, что имела. Соперничество предполагает борьбу, для нее же борьба бы означала конец любви, а значит, и конец света. Мне кажется, в ней начисто отсутствовал инстинкт самосохранения. Ну а внешне… — Устинья замолчала, пытаясь воссоздать перед глазами картину того дня, когда она ступила ногой на территорию, где безраздельно царила любовь Маши и Анджея. — Внешне она казалась семнадцатилетней девочкой, хоть ей в ту пору было уже почти двадцать пять.
Устинья видела, как Ян закрыл лицо ладонями и жалко опустил плечи. И не могла его утешить — не имела на это никакого права…
На следующий день поднялся настоящий ураган и пошел крупный мокрый снег, налипавший на обращенные к реке окна веранды. Зашел в гости Божидар Васильевич с бутылкой домашнего виноградного вина и кастрюлей ухи. Толя, чьи руки за время болезни изголодались по настоящей мужской работе, строгал рубанком доски — он собирался обшить ими старую летнюю кухню.
— Хозяин молодой, — сказал Васильич, любуясь в окно на спорую Толину работу. — Сын?
— Да. Только не мой, а Соломина. Но я его люблю как родного.
— А ты очень постарела, — вдруг сказал Васильич, внимательно глядя на Устинью. — Что, переживаний много было?
— Много. Больше, чем можно пережить. — Она вздохнула и зябко поежилась, хотя в доме было очень тепло. — Но я, как видишь, пережила. Только вот не знаю — зачем.
— А его ты так и не встретила? — с любопытством спросил Васильич, разливая по стаканам вино. — Ну того, что сам с собой на разных языках разговаривал? Запамятовал, как его звали: не то Алексеем, не то…
— Его звали Анджеем, — сказала Устинья. — Нет, я его больше не видела.
— А ведь он не утоп тогда. Мы тут как-то с Петькой Стрижевым мотоцикл его обмывали. Так вот, он божится, что слышал этого твоего Андрея или как там его, по радио. Он разные иностранные станции слушает. Говорит, этот человек рассказывал про свою жизнь в России. Он его точно по голосу узнал.
— Таких много, кто жил в России, а потом за границу уехал. — Устинья вздохнула и медленно выпила до дна большой граненый стакан пахнущего сухим виноградным листом вина. — Почему твой Стрижев думает, что это был Анджей?
— Ну, может, на самом деле по голосу узнал, а, может, по чему-то еще. Стрижев не пьяница и вообще ученый мужик. Да ты небось давно успела замуж выйти и забыть свою старую зазнобу. Помню, помню, как схватилась и понеслась в Усть-Кудрявку, когда я сказал, что видел его на переправе. И глаза у тебя были как у кобылы загулявшей. А то, видать, не он был — это мне спьяну почудилось. И все равно живой он: такие в воде не тонут и в огне не горят. Потому как себя дюже сильно любят. Допекли вы его, видать, чем-то — без причины ни один нормальный мужик из дома не уйдет. А та, длинноволосая, живая?
Божидар Васильевич посмотрел Устинье в глаза, и она их тут же опустила.
— Умерла. Осенью.
— Дела… — Васильевич снова наполнил стаканы. — Давай помянем. Пусть земля пухом будет, ну и все остальное. — Не чокаясь, они выпили до дна, и Устинья поняла, что крепко захмелела. — Она тут вовсю куролесила, — продолжал Божидар Васильевич. — Ну да ясное дело — молодая, а твой Петрович старик перед ней. Докуролесилась — такую домину спалила. Считай, сто лет на этом самом месте стоял, революцию пережил, гражданскую и отечественную, а эта девчонка взяла и спалила в одночасье. Конечно, не нарочно она это сделала, да только от этого никому не легче.
— Это я спалила дом. И сделала это нарочно, — сказала Устинья.
— Ну да, так я тебе и поверил. Ты, Георгиевна, завсегда у нас серьезной женщиной была.
— Не хочешь — не верь, да только это сделала я. Она здесь ни при чем. — Устинья резко встала, опрокинула табуретку. — Я не хочу, чтобы за мои грехи отвечала она. Так и скажи всем людям: дом спалила я. И ни о чем не жалею. Потому что вместе с ним сгорела моя душа. А таким, как я, лучше без души жить.
Она вдруг пошатнулась и стала падать прямо на печку, но Васильич успел ее подхватить и уложил на кровать. Она лежала на спине, вытянув вдоль туловища руки, и смотрела на обшитый деревом потолок. У нее ничего не болело, только бешено кружилась голова.
Она видела, как Васильич на цыпочках вышел за дверь, и через минуту над Устиньей склонился Толя. У него было испуганное лицо, и она, выдавив на лице улыбку, сказала:
— Все в порядке. Я напилась как извозчик. Сегодня отлежусь, а завтра в путь. У тебя начнется новая жизнь…
— Да. Но, может, позовем врача?
— Не надо. — Устинья теперь ощущала боль под левой лопаткой, но последнее время у нее очень часто там болело, и она свыклась с этой болью. — Снег в апреле большая редкость для здешних мест. Я прожила здесь несколько лет, но такого не видела. Словно природа протестует против чего-то такого, что ей не по душе. Сейчас я встану, и мы с тобой пообедаем. Васильич принес ухи. Здесь варят замечательную уху на курином бульоне.
