— Я тоже очень люблю себя и не вижу в этом ничего противоестественного. А ты разве себя не любишь? — удивленно спрашивала Маша.
— Я себя ненавижу. Но очень любила в той мансарде под музыку Листа.
— Музыка — это сладкий обман. Поедем завтра, ладно? Я очень, очень соскучилась по Москве.
Калерия Кирилловна, выйдя из больницы, на следующий же день поспешила к Маше, однако подъезд ее дома был заколочен досками, а вокруг строители возводили высокий деревянный забор.
— Мне нужно в пятую квартиру, — обратилась она к толстому мужчине в ондатровой шапке, командовавшему рабочими.
— Где вы были раньше? Дом в аварийном состоянии, того и гляди рухнут перекрытия, — отвечал он, не спуская глаз с мужика в спецовке, вбивавшего молотом в асфальт кол.
— Я была в больнице, — сказала Калерия Кирилловна. — Мне нужно взять кое-какие вещички.
— Да тут недавно приходил один мужчина. Шикарный такой, словно с картинки. Подъезд тогда еще не заколотили, и я его впустил. Он все спрашивал, куда переселили жильцов, да только я сам про это ничего не знаю. Посоветовал обратиться в адресный стол, хотя, думаю, их либо на тот свет переселили, либо еще куда подальше — в той квартире и по сей день мебель стоит, книжки валяются и всякие носильные вещи. Так это ваша квартира? — внезапно осенило толстяка.
— Я прожила в ней двадцать лет, — сказала Калерия Кирилловна и почему-то укоризненно посмотрела на толстяка, словно он был виноват в том, что эти двадцать лет уже закончились.
— Понимаю. Дверь в квартиру заперта на ключ, но я боюсь, что эти орлы могли проникнуть туда другим…
— Это не имеет никакого значения, — перебила толстяка Калерия Кирилловна. — Ну что, пошли?
Толстяк в ондатровой шапке послушно отодвинул одну из широких досок, преграждающих путь в подъезд, и Калерия Кирилловна, протиснувшаяся в щель первой, ощутила нежилой запах склепа. Она вздрогнула, вспомнив мертвого Славика и свою болезнь, полную непрекращающихся кошмаров на тему мертвых тел, гробов, могильных крестов и даже привидений, но, к счастью, толстяк вежливо взял ее под руку, сказал: «Осторожно, здесь нет двух ступенек», и они стали подниматься наверх. Он открыл дверь с помощью отвертки и пропустил Калерию Кирилловну вперед.
Она ахнула и всплеснула руками, увидев царящий в квартире разор. Кинулась в спальню. Кровать использовалась для самых, по мнению Калерии Кирилловны, низменных назначений, то есть для занятий сексом — белье напоминало лохмотья, однако эти лохмотья безошибочно хранили отпечатки чьих-то тел в виде округлых выемок и углублений. Шкаф был пуст, зеркало разбито. Из столовой исчезли все до одного стулья, однако рояль был цел и даже покрыт старой скатертью с длинной бахромой.
— Это я его накрыл и запер крышку, — сказал толстяк. — Хороший рояль. Дореволюционный. Вы, конечно, заберете его?
— Мне его некуда поставить, — призналась Калерия Кирилловна. — Это рояль моей племянницы.
— А где она сама? — с любопытством спросил толстяк.
— Я бы тоже очень хотела это знать. — Калерия Кирилловна вздохнула и направилась в комнату Славика. Там она взяла со стола какую-то растрепанную тетрадку, прижала ее к груди и всхлипнула. — Это дневник моего племянника, — пояснила она толстяку. — Он погиб в автомобильной аварии. — Она снова всхлипнула и утерла нос платком, с незапамятных времен валявшемся в кармане ее плаща. — Последнее время мы с ним были не в ладах, потому что он был… не такой, как все мужчины (слово «педераст» Калерия Кирилловна считала матерным и ни за что бы не решилась произнести вслух — «педерастами» обзывала всех подряд больных толстая неряшливая нянька в «Кащенко»). Но он был такой хороший и добрый. — По лицу Калерии Кирилловны текли слезы, и толстяку стало ее жаль. Он достал из кармана чекушку водки, умело свинтил ей головку и, сунул в руку Калерии Кирилловне, велел:
— Пейте. Станет легче. Заодно помянете родственников.
Калерия Кирилловна послушно сделала большой глоток, закашлялась, сделала еще один побольше и вдруг, запрокинув голову, выпила все до дна. Толстяк поначалу изумленно таращился на нее, но, когда Калерия Кирилловна залихватским жестом зашвырнула пустую бутылку в окно, его изумление переросло в восхищение.
— Эта жизнь — сплошной обман, и я ему поддалась, — проговорила Калерия Кирилловна заплетающимся языком и тяжело опустилась на Славикову тахту. — Бессмысленный обман. Скажите, вот вы в чем видите смысл жизни? — Она обращалась не к толстяку, а к книжному шкафу с пустыми полками. Но за него ответил толстяк:
— Я никогда над этим не задумывался. Я всего семь классов закончил. Это вы, ученые, должны все знать и нам растолковывать.
— Был бы жив Ленин, мы бы до такого не докатились, и Славик был бы жив и никогда не стал бы этим самым, ну, который задницу подставляет. Бедный, бедный Славик… А все потому, что Сталин отошел от ленинской политики и создал себе культ личности. Но благодаря Сталину мы выиграли войну и построили социализм. Скажите, а вы хотели бы жить при коммунизме? — снова спросила Калерия Кирилловна у книжного шкафа, но, не дождавшись ответа, завалилась на бок и громко захрапела.
Дверь ему открыла Женя — Устинья разговаривала по телефону с Машей. Женя и провела этого незнакомого, не по здешнему элегантно одетого мужчину в гостиную, ибо он спросил, дома ли Марья Сергеевна Соломина.
— Тут ко мне пришли, коречка, — сказала в трубку Устинья. — Я перезвоню тебе чуть позже, ладно? Целую тебя очень крепко.
Она положила трубку и медленно обернулась.
— Так это ты, Юстина, — сказал мужчина и как-то неестественно рассмеялся. — Ну и ловкая же ты оказалась… баба. Продувная бестия. Юстина, что ты на меня так смотришь? Или не узнала? Да нет, я не с того света, а из Нового. Первая ласточка оттепели. Дай же я поцелую тебя, Юстина.
Он наклонился, взял в свою ладонь ее негнущуюся руку, коснулся сухими колючими губами и вдруг громко зарыдал, закрыв ладонью лицо. Устинья видела, как капали на белоснежную нейлоновую сорочку слезы, сбегавшие с его щек, как дрожал подбородок. Ей было жаль плачущего, но она боялась шевельнуться — казалось, она вот-вот рассыплется на несколько кусков и перестанет существовать как одно целое «я». Что-то творилось с ее головой, и она закрыла глаза и попыталась сосредоточиться на той мысли, что она — Юстина Ковальская, а это пришел ее муж, Анджей. Да, но ведь она уже давно не Юстина, а Марья Сергеевна, значит, Анджей пришел не к ней, а к Маше, своей мечте, своему идеалу, этому таинственному un Sospiro, которым она, Юстина, так никогда и не смогла для него стать. Анджей бы ни за что не стал разыскивать ее, Юстину, — это она всю жизнь только и делала, что разыскивала его, а он от нее убегал. Она и во сне часто видела, как ищет Анджея, плутая по пустынным улицам-лабиринтам незнакомого города, на чердаке какого-то бесконечно длинного строения, в парке, где вместо деревьев стоят гипсовые статуи обвитых змеями мужчин и женщин… Где только она его не искала! И ни разу не нашла. Но теперь он сам нашел ее, потому что она присвоила себе имя той, которую он всегда любил. Даже тогда, когда от нее уходил. Господи, это возмездие. Страшное возмездие. Почему она не умерла тогда, в Плавнях, от сердечного приступа? Почему не кинулась с обрыва в реку? Не бросилась под поезд? Не выпила пузырек снотворных таблеток? Что ей теперь делать?..
