Калерия Кирилловна невольно вспомнила Славика и громко всхлипнула, но тут раздался резкий звонок в дверь, она вздрогнула, машинально поправила юбку и волосы. Из прихожей доносились голоса Николая Петровича и Жени, докладывающей ему о том, что в гостиной ждет родственница Марьи Сергеевны. Николай Петрович долго откашливался, и Калерия Кирилловна вся съежилась от страха — уж больно начальственный у него был кашель, как у самого товарища Урицкого.
Наконец он вошел в гостиную, и Калерия Кирилловна невольно поднялась ему навстречу.
— Здравствуйте, — сказала она и затараторила как сорока: — Я так рада, что вы снова сошлись с моей племянницей. Вы меня не узнаете? Ну да, я стала похожа на старого облезлого бегемота. Я теперь спокойна за Машу — с вами она не пропадет, а то одно время я за нее сильно переживала. Ну а вы все такой же красивый и… молодой. (Это была откровенная ложь, но язык Калерии Кирилловне больше не подчинялся, самовольно образовывая слова.) Я всегда говорила ей: такого мужа тебе больше не найти. А тот ей не пара был — антисоветчик и вообще деклассированный элемент. Таких, как он, мы в революцию пачками в расход пускали. Я всегда подозревала, что он немецкий шпион — у него все повадки шпионские были. Я видела недавно заграничную картину…
Она несла еще какую-то чушь, но Николай Петрович ее не слушал. Наконец он вспомнил, кто эта женщина, и весь похолодел. Что делать? Что?.. — с болью пульсировало в мозгу. Однако Николай Петрович был опытный дипломат еще старой — сталинской — закваски, к тому же отличный демагог. Он быстро взял себя в руки, дружелюбно улыбнулся Калерии Кирилловне и сказал:
— Сейчас мы с вами выпьем чайку. Очень рад, что вы к нам пришли. Как ваше здоровье?
— Я несколько месяцев пролежала в больнице, — сказала Калерия Кирилловна. — У меня был нервный шок, повлекший за собой полное расстройство памяти.
— Маша, разумеется, от меня все скрыла. Вечно она меня щадит. Сейчас она в больнице у дочери. Представляете, маленькая Машка родила большого-пребольшого Ваньку, ну и ваша племянница, разумеется, день и ночь пропадает в больнице. Кто бы мог подумать, что она окажется такой замечательной бабушкой.
— Кто бы мог подумать… — эхом подхватила Калерия Кирилловна. — Скажите, а она знает про то, что погиб ее кузен Вячеслав? — Калерия Кирилловна порылась в своей большой старомодной сумке и, достав оттуда носовой платок, так громко щелкнула замком, что Николай Петрович невольно вздрогнул.
— Кузен? Какой?.. Да, да, я вспомнил, — спохватился он. — Мы от нее это скрыли. Понимаете, Маша очень ранимый человек и известие о чьей-либо смерти, тем более смерти близкого родственника, надолго выбивает ее из колеи. Еще она очень нервничает, когда начинает вспоминать свое прошлое. Мы стремимся по мере возможностей ограждать ее от подобных вещей. — Николай Петрович наклонился и похлопал Калерию Кирилловну по руке. — Вы уж извините, любезнейшая (ее имя он, конечно, был не в силах вспомнить), но как бы хорошо ни относилась к вам моя жена, стоит ей вас увидеть, и она невольно вспомнит свое неудачное первое замужество и прочие невзгоды, выпавшие когда-то на ее долю. А потому я бы очень просил вас, как бы это сказать, э-э-э-э… не тревожить ее слишком зыбкое спокойствие. Вы меня, надеюсь, понимаете?
— Но я… я только хотела узнать… Если с ней все в порядке… — лепетала Калерия Кирилловна.
— С ней все в порядке. — Николай Петрович встал. — Извините, но Маша должна появиться с минуты на минуту. Оставьте свой телефон, и я вам непременно сообщу, как у нас обстоят дела.
— Я… я забыла свой номер, — пробормотала Калерия Кирилловна, тоже вставая. — У меня течет крыша и очень маленькая пенсия. Вспомнила, вспомнила: бэ восемь, нет, кажется, девять, и вовсе не бэ… — Николай Петрович вежливо, но настойчиво теснил Калерию Кирилловну в прихожую, заранее снял с вешалки ее допотопный плащ, в рукава которого она так и не попала, и ему пришлось просто накинуть плащ ей на плечи.
— Я вам позвоню, — сказал Николай Петрович, распахивая перед Калерией Кирилловной дверь. — Да, совсем забыл: мы сказали Маше, что вы уехали в Ленинград. Просто ей так будет спокойней. Ну а той квартиры больше не существует.
— Знаю. — Калерия Кирилловна остановилась на пороге, и Николай Петрович не мог закрыть за ней дверь. — Но там остался ее рояль. Это очень хороший рояль. Вы должны…
— Я купил ей новый! — рявкнул Николай Петрович и, слегка подтолкнув Калерию Кирилловну в спину, наконец закрыл дверь.
Калерия Кирилловна машинально вышла на улицу, так же машинально села на скамейку неподалеку от подъезда и закурила беломорину — она пристрастилась к курению, еще когда работала в Первом меде. От никотина ее мозг заработал логичней и четче, а поскольку она была женщиной настойчивой и к тому же располагала массой свободного времени, она решила дождаться Машу и взглянуть на нее хотя бы издали. Дело не в том, что она не поверила рассказу Николая Петровича — она ему поверила, но только рассудком, которому женщины обычно не очень доверяют. Какой-то голос подсказывал ей, что с Машей случилась беда. У Калерии Кирилловны не осталось никого на всем белом свете, а потому она инстинктивно тянулась к родной племяннице. Сейчас этот инстинкт повелевал ей набраться терпения и ждать. И она ждала.
Маша родила на две недели раньше срока, но мальчик был абсолютно здоров. В первый день она чувствовала себя сносно и даже улыбнулась, правда, через силу, пришедшей навестить ее Устинье. А вот Яна наотрез отказалась принять — не хотела, чтобы он видел ее такой жалкой.
— Передай ему, я скоро приду в себя, и мы обязательно поболтаем всласть до его отъезда. Может, уже завтра. Устинья, спасибо тебе за Яна.
Она смотрела на нее огромными, лихорадочно поблескивающими глазами, и Устинья отвернулась, чтобы скрыть навернувшиеся слезы.
— Это тебе спасибо, коречка. Сама знаешь — за что.
— Он мне так и не рассказал про ту цыганку. Иногда мне кажется, не появись в тот вечер я, цыганка бы тоже не пришла, и мама, быть может, была бы жива. Но это никакая не мистика — просто я могла стать недостающим звеном цепи, вдруг завертевшей какой-то безжалостный механизм судьбы.
— Все случилось так, как должно было случиться. И я обрела Яна.
— Ты как будто не рада этому, а? — спросила Маша, пытаясь заглянуть Устинье в глаза.
— Рада… — Устинья резко встала. — Мне пора, а тебе нужно отдыхать, набираться сил. — Она наклонилась и нежно поцеловала Машу в щеку. — Только не думай ради Бога ни о чем дурном — у тебя такой чудесный мальчишечка.
— Иван, то есть Ян, — сказала Маша и улыбнулась.
— Ты согласовала этот вопрос с Димой?
— А при чем тут Дима? Ян — мой сын, и я его никому не отдам.
Ночью у нее резко подскочила температура и начался бред. Но это была не родильная горячка, хотя врачи «четверки» подстраховались и ввели Маше большую дозу антибиотика. Она несколько раз вскакивала с кровати, порываясь куда-то бежать. Срочно вызванный невропатолог был в полной растерянности — давление в норме, правда, слегка расширены зрачки, но это еще ни о чем не говорит. Всю ночь она не сомкнула глаз и разговаривала с кем-то на незнакомом медперсоналу языке. Когда Ян силой ворвался к ней в палату, смяв целый кордон мужчин и женщин в белых халатах, она протянула к нему обе руки и, глядя сквозь него, сказала по-английски:
