Он вышел от Юстины, пошатываясь и думая лишь об одном — поскорее бы добраться до какого-нибудь бара или ресторана. Машинально поднял руку. Такси довезло его до «Метрополя», где он остановился. Он купил в баре бутылку виски и два апельсина, но, поднявшись к себе, передумал пить. Сел за пишущую машинку и за ночь написал большую статью о своих впечатлениях, где прошлое переплелось с настоящим. Утром он передал ее по телефону в Нью-Йорк. Вечером вылетел рейсом до Парижа.
Тэлбот остался доволен. Дети встретили его радостно, обрадовавшись русским матрешкам и балалайкам.
— Дорогой Эндрю, я хочу, чтобы вы потихоньку обучали их русскому языку, — сказал тесть, когда они обедали вдвоем в большой мрачной столовой тэлботовского особняка. — Но для этого, думаю, вам нужно переселиться сюда. Можете занять северное крыло — там есть отдельный выход и подъездная дорога. Надеюсь, и мне иной раз выпадет удовольствие обедать в вашем обществе — люблю умных тонких собеседников, которые в последнее время почти перевелись. Увы, технический прогресс, как выясняется, обратно пропорционален прогрессу интеллектуальному, под которым я подразумеваю гуманитарную сторону развития. В этом отношении русские находятся в более выгодном положении, не так ли? Хотя их быт, как я понял из вашей статьи, очень сложен. Что ж, трудности рождают сильные характеры. Вы не знаете, как живет ваша прежняя семья?
Тэлбот, сощурившись, смотрел на Анджея, и он понял, что тестю многое известно о его передвижениях по Москве.
— Моя прежняя жена вышла замуж за какого-то важного чиновника. Дочь, кажется, уже тоже замужем, — постарался как можно равнодушней ответить Анджей. — Я ее не видел.
— Хорошие новости, — сказал Тэлбот и довольно усмехнулся. — Отдыхайте и набирайтесь сил. Да, мне стало известно, что несколько лет назад вы опубликовали в Вене книгу. Роман. Говорят, он кое-кому понравился. Почему бы вам не продолжить ваши литературные занятия?
Это был не совет, а предложение к взаимовыгодному сотрудничеству.
— Не знаю, получится ли. Уже слишком много я пережил и… потерял.
— Но ведь как раз творчество и способно восполнить эти потери, — со знанием дела изрек Тэлбот. — Жизнь — скупая старая леди, сидящая на сундуке с несметными богатствами. Именно так я представлял себе ее в молодости.
Тэлбот встал из-за стола, давая понять, что обед закончен.
Через несколько дней Анджей переехал в северное крыло особняка. Здесь было тихо, как в деревне. Он выбрал для своего кабинета большую мрачноватую комнату, обшитую дубовыми панелями. Из окна открывался вид на сосновую рощу, куда он ходил гулять с детьми. В его квартире на Парк-авеню теперь пахло пылью и затхлостью нежилого помещения, но он не хотел ее продавать, желая иметь собственный угол. Просто сесть за стол и начать писать роман он не мог — слишком много накопилось материала. Следовало разобрать его по полочкам и начать осмысливать. Политика вдруг перестала волновать всерьез — она была футбольным мячом, который он гонял по полю, чтобы размять мускулы и не потерять форму. О любви он думал с горечью и сожалением, считая ее предметом слишком хрупким, неспособным противостоять жизненным неурядицам. Время исповеди еще, видимо, не наступило, к тому же он, Анджей Ковальский, а теперь Эндрю Смит, в отличие от Альфреда Мюссе, не считал себя сыном века. Американская жизнь, равно как и сами американцы, оставалась для него если не чуждой, то по крайней мере чужой. Свою родную Польшу он так и не успел полюбить разумом, хотя, как почти каждый истинный поляк, боготворил душой. Оставалась Россия. Он был искренен, когда говорил, что сыт ею по горло, и тем не менее она продолжала его к себе притягивать. Он знал и понимал русских лучше, чем знал и понимал американцев. Русское постепенно входило в моду во всем мире, чему способствовала короткая хрущевская оттепель.
Он прожил несколько месяцев затворником, проводя время в своем кабинете окнами на сосновую рощу. За этот срок успел привязаться к детям, особенно к мальчику. Он рассказывал ему о войне, которую описывал через восприятие человека, желающего выжить во что бы то ни стало и ради этого готового на предательство и героизм. Это он пытался описать в романе.
Началась война во Вьетнаме, всколыхнувшая в Америке волну патриотизма. Анджей понял, что его роман не поймут, и сжег написанное в камине. Его вдруг потянуло туда, где сейчас было горячее всего и где жизнь воспринималась совсем иначе, чем в стране, рекламирующей жевательную резинку, противозачаточные средства и сигареты.
Он откровенно сказал об этом тестю.
— Мой дорогой Эндрю, вы поедете туда, но лишь с одним условием. — Тэлбот протянул к камину ноги, обутые в тапочки из оленьей кожи. За последние полгода он очень сдал и производил впечатление древнего старика. — Оно состоит в следующем: вы возвращаетесь из этого ада живым. Можете мне это пообещать?
И он внимательно посмотрел на зятя.
— Разве я похож на самоубийцу? — Анджей нервно рассмеялся. — К тому же я, кажется, на самом деле привязался к детям.
— Знаю. Запомните одно: Вьетнам — это та большая глупость, единственная польза которой для Америки заключается в том, что мы еще сильнее почувствуем себя единой нацией. Что произошло с русскими после войны с Гитлером. Поезжайте и постарайтесь, как всегда, остаться сторонним наблюдателем.
Он заболел во Вьетнаме лихорадкой, и его, полуживого, доставили в военный госпиталь на Гуаме. Врачи отчаянно боролись за его жизнь, а он, приходя в сознание, мечтал об одном — умереть. То, что он видел на этой войне, не просто потрясло, а заставило возненавидеть хомо сапиенс образца середины двадцатого столетия. Перед глазами стояли пылающие призрачным оранжевым пламенем джунгли и горящие на лету птицы. В бреду преследовал один и тот же кошмар — он убегает от зловещей черной тени вертолета, после которой остается покрытая пеплом земля. Когда угроза для жизни миновала, его транспортировали на военно-санитарном самолете в Америку. Тэлбот встречал Анджея в аэропорту и, целуя в давно не бритую ввалившуюся щеку, прослезился.
— Сынок, — сказал он, и ему изменил голос. — Я не должен был пускать тебя в эту преисподнюю. Прости меня, старого дурака.
Жизнь в большом старом особняке шла своим чередом. Дети теперь учились в школах-пансионах и домой приезжали только на каникулы. Анджей, придя в себя, запил и проводил много времени в своей холостяцкой квартире на Парк-авеню. Он не прикасался к пишущей машинке и очень часто проводил время в объятиях шлюх — занятия сексом притупляли рассудок. Почему-то снова потянуло в Россию.
Ведомству Павловского было известно о появлении в Москве Анджея Ковальского весной шестьдесят четвертого года. Выявление иностранных граждан и слежка за ними было одной из важнейших задач возглавляемого им отдела КГБ. Самому Павловскому было известно и то, кто такой Анджей Ковальский.
Хоть оттепель и близилась к концу, она еще не закончилась, и помешать американскому журналисту передвигаться свободно по Москве не мог даже сам председатель КГБ. Более того, Павловскому было известно, что Ковальский посетил Устинью, то есть Марью Сергеевну Соломину, и, выйдя от нее, поймал такси, которое отвезло его в «Метрополь» (о том, что Ковальский там жил, Павловский, конечно же, знал). Как доложили Павловскому, «объект» купил в баре бутылку виски «Белая лошадь» и два апельсина, после чего поднялся к себе в номер. Разумеется, его телефон прослушивался, и продиктованная им нью-йоркской стенографистке статья была записана на пленку и очень точно — подстрочно — переведена. Павловскому-человеку она понравилась. Однако Павловский-политик чувствовал приближение политической зимы и знал, что эта статья за океаном погоды не сделает. Тем более что доброжелательность Ковальского по отношению к Советскому Союзу носила человеческий, а не идеологический характер. В стране к тому времени уже достаточно окрепли новые политические силы, желавшие как можно скорей прикрыть узкий коридор общения между двумя соперничающими за мировое господство державами.
