— Это он! Я убью его! — раздался громкий глас.
Игорь успел увернуться и даже вспрыгнуть на подоконник. Теперь ему не страшны никакие темные силы. Тем более где-то вдали бьют куранты.
Он стоял на подоконнике и смотрел в темно-синюю даль ночи. От спасительно призывного боя часов его отделяет какая-то холодная прозрачная стена. «Семь, восемь, девять…» — считал он вслух, стараясь не обращать внимание на творившееся за его спиной. Главное — не оборачиваться. Стоит обернуться — и он окажется в их власти. На слове «двенадцать» Игорь с силой ударил коленкой по стеклу и с победным хохотом рухнул вниз, сломав при падении самую большую и красивую елочку.
Маша рассказала Толе о странной находке в сумке Устиньи, взяв с него слово больше никому об этом не говорить. Ею обуревали самые противоречивые чувства — радость обретения сменялась вдруг горечью обиды. Выходит, он не утонул, а бросил их: ее, мать, Устинью. Она тихо плакала ночами, оплакивая еще и внезапную смерть Николая Петровича, этого доброго простодушного человека, посвятившего всю свою жизнь брошенному на произвол судьбы семейству Анджея Ковальского.
Потом она пыталась представить отца таким, каким он был, когда они только переехали в тот дом у реки, и вдруг обнаруживала, что почти совсем не помнит, как он выглядел. И не было рядом Устиньи, которая могла бы ей помочь вспомнить. И даже Яна рядом не было. Зато был Толя.
Когда-то он не смог спасти от смерти ее мать, вернее, не успел и почему-то отпустил на свободу ее убийцу. Зато теперь он спас жизнь ей, Маше — ведь это он настоял, что проводит ее домой. Если бы не он, всякое могло случиться.
И она снова плакала, теперь уже оплакивая мать, Устинью, свое безвозвратно ушедшее вместе с ними детство, несбывшиеся мечты.
Но она не позволит, чтобы не сбылась эта ее мечта. Она будет, обязательно будет петь на большой сцене. Ради этого она готова на все. Ей уже не надо ничьей любви. Отныне ее любовь только музыка. Музыка никогда не разочарует и не изменит.
Она не хотела звонить в Нью-Йорк, но Толя сказал перед отъездом в Плавни:
— Позвони ему. Быть может, ты ему как раз сейчас очень нужна. Ведь он недаром оставил эту карточку. Я понял, как мне был дорог отец, когда похоронил его. Прости его, и тебе самой станет легче.
Она терзалась и не находила себе места еще три дня после Толиного отъезда, в конце концов не выдержала и позвонила. Телефон в Нью-Йорке молчал. Он молчал через два дня, неделю, месяц. Маше казалось иногда, что этот огромный город вымер и превратился в пустыню.
И в сердце у нее тоже было пустынно.
Анджей пил виски, лежа на краю бассейна в своем новом лос-анджелесском доме, который Сьюзен купила тайком от мужа и преподнесла в подарок в день его рождения. Это было экзотически роскошное поместье с целым каскадом водопадов, павильоном для светских приемов, похожим на парадный зал во дворце русских царей из голливудского фильма, оранжереей, где порхали с ветки на ветку райские птицы и цвели тропические цветы, и огромной круглой кроватью в комнате, потолком и стенами которой служили зеркала. Он хлопал от восторга в ладоши, осматривая свое новое владение; поселившись в нем, уже через неделю запил горькую.
Это был конец. Его словно придумал кто-то очень злой и изобретательный, ибо он был выдержан в стиле сюжета, по которому развивалась его, Анджея Ковальского, жизнь с самых юных лет. Мечта романтика, воплощенная фантазией Голливуда, этой всеми признанной фабрики грез. Хэппи энд с горячо и преданно любящей женщиной под боком, отдавшей ему свое сердце и набитый золотом кошелек. Эдем с пением тех самых птиц, чьи голоса слышали еще не искушенные змеем Адам и Ева. Журчание водопадов под окном спальни, на потолке которой мужчина делает вид, что любит женщину, исцеленную от страшной болезни этой его поддельной любовью.
Анджей швырнул в кусты пустой бумажный стакан, плюхнулся в голубоватую ничем не пахнущую воду и поплыл. Когда он вылезал из воды, доплыв до противоположного края бассейна, на пороге дома показалась Сьюзен. Она была в широкополой соломенной шляпе, узком черном бикини и с подносом в руках. Она несла ему только что поджаренные тосты, ананасовый сок и крупную калифорнийскую клубнику с капельками утренней росы на густо-красных глянцевых боках. Она улыбалась, она светилась от счастья и готова была ради мужа на любые жертвы. Ну чем не мечта обитателя наполненной лунным светом и музыкой Листа мансарды?..
Анджей вдруг издал дикий рык и кинулся в джунгли, созданные искусными и заботливыми руками целой бригады лучших садовников Голливуда.
Прошло ровно три с половиной месяца с того дня, как он расстался с Машей.
— Ян, милый, я тебе так рада, — говорила Маша, почему-то избегая смотреть брату в глаза. — Я теперь в основном живу здесь, хотя у Димы тоже часто бываю. Странная у нас семейка, правда? — Она хлопотала, накрывая на стол в небольшой уютной кухоньке окнами на Мосфильмовскую улицу. — Свекор перед пенсией сумел отхватить квартиру для своего любимого внука. Ну а пока он не может жить один, ею разрешено пользоваться мне.
— Ты похудела, — заметил Ян, тоже не глядя на Машу. — И… изменилась в лучшую сторону. Это не комплимент, а правда. С тобой за это время будто случилось что-то очень важное и… серьезное. Я почему-то очень тревожился за тебя. Ты получила мое письмо?
— Нет. Но я его и не ждала — ты ведь никогда мне не пишешь.
— Да… — задумчиво произнес Ян. — Бог с ним, с письмом. У тебя все в порядке?
— Кажется, да. Но… Быть может, когда-нибудь я решусь рассказать тебе, что пережила за эти три месяца. — Маша вздохнула. — Но скорее всего нет. Потому что я очень самолюбива и вряд ли когда-нибудь захочу выглядеть в твоих глазах в невыгодном свете.
— Ты влюбилась? — тихо спросил Ян.
— Да… Хотя уже нет. Все прошло. Выдумка. Обман, — быстро и как-то уж больно заученно говорила Маша. — Если бы рядом был ты, ничего бы случиться не могло.
— А что все-таки случилось? — спросил Ян, сам поражаясь своей настойчивости.
— Случилось… Но только не то, что ты думаешь. Дело в том, что я обнаружила в Устиньиной сумке визитную карточку нашего отца.
Ян присвистнул.
— Я звонила ему по тому номеру раз десять, но никто не ответил. Ян, ты бы хотел увидеть своего отца?
— Я его не помню. Не знаю, какой он и вообще… наверное, это очень трудно — обретать то, с потерей чего давно смирился.
— Может, ты и прав. Я сама не знаю, что скажу ему, если когда-нибудь дозвонюсь в Нью-Йорк. Интересно, почему Устинья утаила от нас, что отец был в Москве? — недоумевала Маша. — Последнее время она была такой странной. Может, она страдала из-за того, что отец… — Маша замолкла, представив невольно, что почувствовал отец, когда, придя навестить ее мать, вместо нее увидел Устинью, и что испытала Устинья. — Бедная… — вырвалось у нее. — Так вот почему последнее время с ней творилось что-то странное.
