Ему исполнилось двадцать семь. За последние годы тело возмужало, налилось крепкими мускулами и стало послушным в любой, самой нелегкой работе. Ее, этой работы, было много, очень много. Главное же, была цель — выстроить дом. И вот теперь дом, можно сказать, готов… Честно говоря, его немного страшит пустота, которая наверняка образуется в душе после того, как намеченная цель окажется достигнутой. Правда, есть у него еще одна цель в жизни, но она, увы, недостижима. Разумом он согласен с этим, его разум не перестает напоминать ему, что все хорошо именно так, как есть, но вот сердце чувствует иначе. Оно бьется в гулком бешеном ритме, когда он слышит в трубке Машино такое привычное и родное «Але?».
Счастливая любовь — та может до конца
Спокойно догореть, дойти до пресыщенья,
Несчастные — верны: все чувства, ощущенья
Вне чувства одного теряют их сердца
[13], —
вспомнились строчки Байрона. Его разум полностью разделяет точку зрения этого лорда — вечного страдальца, поэзию которого он открыл для себя совсем недавно. Но тот же разум и нашептывает лукаво: «Это придумали те, кого не любили. Себе в утешение. Любовь прекрасна. Нет на свете ничего прекраснее любви…»
С Москвой не было связи. Он сидел на лавочке под окном почты и глядел на землю у себя под ногами. Почему-то, когда он смотрел в небо, кружилась голова и тело словно проваливалось в глубокую трещину, разверзшуюся прямо под ним. Это было новое ощущение. Оно оказалось неприятным и тревожным.
Наконец связь наладилась. Телефонистка стукнула ему в окно, он взбежал по ступенькам и буквально вырвал из ее руки тяжелую черную трубку.
— Я вас совсем почти не слышу, — говорил в ней далекий мужской голос. — Говорите погромче.
— Это Толя из Плавней, — крикнул он во всю мощь легких. — Здравствуйте. Я бы хотел поговорить с… со своей сестрой Машей.
В трубке жужжало, гудело, свистело. Это были какие-то космические звуки, и по спине у Толи забегали мурашки. Наконец едва слышный человеческий голос ответил:
— Ее сейчас нет в Москве.
— А где, где она? — еще громче выкрикнул Толя в надежде заглушить этот насмешливый шепот космоса.
— Она в…
Раздались возбужденные голоса, космос внезапно умолк, и Толя отчетливо услышал истеричный Димин голос:
— Да что скрывать? Сбежала она. Осталась в Рио. Знаешь, есть такой город, где чуваки ходят в белых штанах и соломенных шляпах. Так вот, твоя Маша закрутила любовь с одним из этих пижонов и…
В трубке раздались рыдания, потом короткие гудки.
Толя медленно отдал ее смотревшей на него с нескрываемым любопытством телефонистке.
— Спасибо, — машинально сказал он и так же машинально вынул из кармана брюк скомканную трешку.
— Что-то случилось? — спросила девушка, давно догадавшаяся, что у этого странного парня живет в Москве зазноба, которую он почему-то называет сестрой.
— Да. — Толя покорно кивнул. — Она уехала. Наверное, навсегда. Что мне теперь делать, а?
Он смотрел на телефонистку глазами, полными мольбы, словно от ее ответа зависела его дальнейшая жизнь.
— Вернется, — сказала девушка, искренне сочувствуя Толе. — Навсегда не бывает ничего.
— Ты ошибаешься. Она уехала навсегда. Слышишь? На-все-гда. — Он схватил девушку за плечо и больно его стиснул. — Я не хочу без нее жить. Понимаешь? Нет, ты не можешь этого понять. Это никто не сможет понять. Потому что это мне в наказание. Господи, какой же ты жестокий, бессердечный, — твердил Толя, глядя в пространство за спиной испуганной телефонистки. — Мне и в голову прийти не могло, что ты сумеешь изобрести столь страшное наказание.
Он вдруг схватился обеими руками за голову и стал медленно оседать на пол.
Он никак не мог вспомнить, кто эта женщина. Она лежала рядом с ним под простыней, ее смолисто-черные кудри разметались по белизне подушки, щеки были мокры от слез. «Ты плачешь?» — хотелось спросить ему, но он не мог шевельнуть губами. Спать, так хочется спать. Он узнает обо всем потом, когда выспится.
Ян снова скользнул в ту щель, которая, как ему казалось, была под кроватью, и его взору открылась бирюзовая гладь моря. Волны плескались и журчали, покачивая его на своих мягких податливых спинах. Они заполнили собой все от горизонта до горизонта. Ни клочка суши вокруг, ни даже неба. Волны, волны, волны…
Он снова открыл глаза — открыл через силу, словно его кто-то заставил это сделать. Над ним стояла женщина со смолисто-черными волосами, которые почти закрывали ее голую грудь. Она плакала.
Ян протянул руку и коснулся ее плеча.
«Почему ты плачешь?» — мысленно спросил он.
«Ты не любишь меня», — ответила женщина, не размыкая губ.
«Кто ты?» — спросил он, тоже не шевеля губами.
«Неужели ты не помнишь меня? Я Лидия. Лидия».
«Красивое у тебя имя. Но я тебя не помню. Я ничего не помню. Я хочу спать…»
Женщина вдруг упала на колени и громко зарыдала, молотя кулаками по постели.
Ян смотрел на нее с любопытством. Что он должен сделать для того, чтобы эта женщина не плакала?
«Люби меня, — вдруг услышал он. — Люби, люби меня».
Но это сказала не она — она все так же продолжала плакать — слова сами вспыхивали в его мозгу. Внезапно разболелась голова.
«Я не знаю, что это такое. У меня болит голова…» — думал он.
Женщина подняла заплаканное лицо, протянула руку, коснулась ею лба. Боль прошла, и снова захотелось спать. Женщина вскочила, сдернула с него простыню и легла рядом, прижавшись горячим вздрагивающим телом. Потом она стала целовать его в губы, щеки, шею, живот. Он то и дело проваливался в эту бирюзовую щель под кроватью, но она каждый раз вытаскивала его оттуда, касаясь рукой его лба. От столь стремительной смены сна и яви закружилась голова и затошнило. Его вырвало прямо на подушку.
Наступил кромешный мрак.
Анджей, не отрываясь, смотрел на спящую Машу. Она лежала на широком надувном матраце под тентом, свернувшись калачиком, как маленький ребенок. Кто-то, очевидно, Франческо, прикрыл ее широкой махровой простыней — с северо-востока дул свежий ветер.
— Сэр, вам еще нельзя вставать, — сказал шепотом подошедший сзади Франческо и помог Анджею сесть в шезлонг.
— Все в порядке, кэп. Она что, осталась с нами?
— Да. Она сама так решила, как только увидела вас. Хорошая девушка, сэр. Таких на свете очень мало.
Анджей вздохнул и прикрыл глаза ладонью. Он все еще чувствовал ужасную слабость во всем теле.
— Сколько я провалялся? — спросил он у Франческо.
