В отличие от предыдущего налета на этот раз горожане получили какое-то подобие предостережения. Но не сигналы воздушной тревоги и не радиообъявления первыми заставили большинство из них отправиться в укрытия. Первым был одинокий селезень, всего лишь птица, но птица, по-видимому, наделенная одновременно даром ясновидения, авторитетом и способностью убеждать. Прежде чем кто-либо мог увидеть или услышать первый британский бомбардировщик – по крайней мере, кто-либо из людей, – этот селезень забил крыльями, громко заклекотал, глядя вверх, и стал производить такой шум своими движениями, что все, кто находился поблизости, обратили на него внимание и заторопились в убежища. По этой причине многие фрайбуржцы смогли пережить авиаудар. Останки же их смелого пернатого земляка потом обнаружили в куче развалин.
Сразу за границей Альтштадта, улицей Леопольдринг, если перейти ее по пешеходному мосту и спуститься в парк Штадтгартен, пройти мимо фуникулера, который может отвезти вас на вершину Шлоссберга, и мимо амфитеатра с треугольной крышей, посреди пруда, населенного фонтанами-грибками, можно увидеть черную мраморную скульптуру, запечатлевшую знаменитого селезня в его судьбоносную минуту – выгнувшегося клювом к небесам и выкрикивающего свое грозное предупреждение. “Божье создание сетует, упрекает и предостерегает”, – высечено на основании статуи.
Этими же словами с полным правом можно было бы надписать статую Альберту Герингу, если бы такая существовала. Подобно фрайбургскому селезню Альберт умел нутром чувствовал надвигающуюся опасность и был движим стремлением защищать тех, кто ей подвергался. Он жил в Мюнхене, на родине нацизма. Он посещал те же университетские аудитории, что и Гиммлер, и был свидетелем самых первых шагов зарождающегося националистического движения среди студентов. Он видел, как его брат все ближе сходился с компанией Гитлера, и слышал, как его речь все больше и больше переполнялась ненавистью. Одним словом, ему было доступно непосредственное знание о том, что эти будущие лидеры Германии готовили для страны. Поэтому он бил тревогу, изъявлял недовольство, предостерегал своих соотечественников. Однако выяснилось, что абсолютно никто не хотел его слушать – в отличие от ясновидящей птицы.
* * *
За дверью моей комнаты слышно движение. Должно быть, это мои соседи готовятся начать Putzoffensive (уборку-наступление), как они это называют. Я делю чердачный этаж с четырьмя немецкими студентами: панк-рокером, который одновременно преподает в начальной школе, лингвистом, будущим оперным режиссером и скрипачом. В этом странном коллективе каждый считает себя моим гидом по Фрайбургу, они всегда готовы помочь с немецким, а также в моих многочисленных столкновениях с неприступным Stadtamt (муниципальными властями). Со стороны они похожи на любую другую группу двадцатилетних молодых людей на Западе: не прочь выпить и всегда готовы повеселиться. Но в том, что касается чистоты и порядка, проявляется тевтонский характер. По заведенному обычаю большинства немецких студенческих WG (коммунальных домов), у них имеется раскрашенный в разные цвета Putzplan (график уборки) в форме вращающегося колеса. Когда колесо доходит до воскресенья, все жильцы являются к месту службы, то есть на кухню, и начинают беспощадную войну с грязью и хаосом. Правда, сегодня у меня увольнительная – я заслужил ее вчерашним единоличным отмыванием ванной и туалета.
Поверх гудящего пылесоса слышится стук в дверь, меня зовут: “Вилль!” Что еще? Разве я не уничтожил вчера достаточно скверны? Нет, это сосед-лингвист принес мне письмо, которое откопали во время уборки. Письмо от Экхардта Пфайффера, редактора региональной газеты в северно-баварской области Франкония (где выросли Альберт и Герман Геринги), краеведа и, по-видимому, знатока истории рода Герингов. Я послал ему письмо пять с лишним месяцев назад в надежде, что он поделится каким-нибудь материалом для исследования.
Письмо, как и положено, написано официальным языком, однако интонация вполне дружелюбная. Как бы то ни было, содержательного в нем почти ничего. Все ценное, что он может мне сообщить, – это что Альберт ходил в школу в Херсбруке. Письмо практически под копирку воспроизводит многочисленные ответы, полученные мной с начала всей этой моей затеи. Обычно они имеют один и тот же зачин: “Позвольте выразить вам признательность за вашу попытку рассказать историю Альберта Геринга”, – но заканчиваются либо: “Очень сожалею, но мы не обладаем достаточной информацией, касающейся Альберта Геринга”, либо: “К сожалению, мы не можем поделиться никакой информацией, поскольку наш(а) [вставить имя члена семьи] скончался(лась) [вставить дату] и унес(ла) все, что ему (ей) известно, с собой в могилу”. Я начинаю верить, что опоздал на двадцать лет.
Но я решаю, что пора играть на опережение: если информация не приходит ко мне, придется отправиться добывать ее самому. Я звоню начальнице и говорю, что хочу отправиться на пару недель во Франконию. “Когда?” – спрашивает она меня в своей лаконично-деловой ирландской манере. “Как только получу от вас достаточно смен, чтобы собрать деньги на поездку”. Она вешает трубку.
Глава 3
Голубые глаза, карие глаза
Ранним утром в сильный мороз я поджидаю Дастина, американского приятеля, который, будучи чужим у себя на родине, уже десять лет наслаждается своим добровольным европейским изгнанием. Лучше владеющий немецким, он согласился присоединиться ко мне в качестве ассистента / переводчика. Спустя некоторое время Дастин появляется: багаж проверен, карты наготове, колеса вертятся, а капот смотрит в сторону автобана.
Мы оставляем позади ясное небо Баден-Вюртемберга ради непроницаемого баварского тумана. Автобан исчезает из виду вместе с долинами, шпилями церквей, плотными рядами деревенских улиц, подвесными мостами над безводными провалами и вспаханными полями с отвердевшей от мороза землей. Мы едем в окружении вереницы БМВ и “мерседесов”, несущихся с явным желанием оторваться от земли и взлететь. Fränkischer Autobahn взбирается вверх среди горных хребтов и сосновых лесов, напоминающих Швейцарию, – эту местность так и называют – Fränkische Schweiz (Франконская Швейцария). После нее мы добираемся до Фельденштайнского леса, где находится бург (замок) Фельденштайн – первая остановка нашей экспедиции в детские годы Альберта и Германа.
К замку ведет живописная сельская дорога, немногим отличающаяся от тех, которыми изобилует английская провинция. Светло-зеленые пастбища с их кровами тут и там в поросших мхом каменных загонах высотой по колено перемежаются участками лесной чащи и покрытыми зеленью стенами скал. Здесь легко представить себе мчащуюся где-то недалеко лисью охоту с юным Германом Герингом во главе: на коне, убранный всеми возможными охотничьими аксессуарами вплоть до тирольской шляпы, Геринг мчится на лай гончих, запах лисы подстегивает и собак, и самого юного охотника. Миновав угодья этого джентльмена, мы проезжаем несколько скромных деревень, где вдоль единственной дороги выстроились домики, церковь и придорожные распятия. Это малая родина папы Бенедикта XVI, или, точнее, Йозефа Алоиза Ратцингера, – сердце немецкого католицизма.
Теперь мы петляем по скальной дороге: внизу змеится река Пегниц, сверху нависает каменный массив. За очередным крутым поворотом наконец появляется величественный образ замка Фельденштайн. Он расположился на самой вершине большого утеса, и над его неприступностью равно поработали человек и природа: каменные парапеты прекрасно вписываются в ступенчатый крутой откос, круглые бастионы торчат над каждым выступом горы – атаковать его снизу было бы самоубийством. В центре замкового комплекса высится главная башня, мрачно озирающая расположившуюся у подножья деревню Нойхаус-на-Пегнице. Вездесущая, не смыкающая глаз башня всем своим видом как бы требует беспрекословного подчинения от подданных. Глубоко в ее основании за деревянными дверями прячутся многочисленные комнаты и коридоры, которые, кажется, ведут внутрь самой горы, к нижним границам замка. Быть может, эти потайные средневековые ходы использовались, чтобы тайком провести сюда возлюбленную или, позже, спрятать собранные Германом на оккупированных землях сокровища искусства?
