И теперь мы с Джеком окунулись в самую гущу этой контркультуры, поднимаясь по исписанной граффити лестнице в бар на последнем этаже. Здание сотрясается от громкой музыки, в воздухе пахнет марихуаной, все поверхности покрыты политическими лозунгами и плакатами против Буша. Впечатление как от студенческого общежития на кислоте. Вседозволенность. В облаке дыма нам все-таки удается пробиться к стойке бара, взять два пива и найти свободное место. Нужно передохнуть, просто чтобы сориентироваться в пространстве. После первого глотка, обменявшись взглядами с выражением “ну и место”, мы видим, что из темноты к нам приближается фигура. Это какой-то местный Большой Лебовски: мужчина под сорок с седыми дредами, собранными сверху в хвост, и ушами с “тоннелями” – представитель старшего поколения на вечеринке. Он спрашивает у нас на английском с заметным немецким акцентом, не хотим ли мы что-нибудь приобрести, и хлопает себя по карману. “Нет, спасибо. Того, что в воздухе, вполне достаточно”, – запинаясь, отвечаем мы как настоящие первокурсники. Как будто немного извиняясь за свое предложение, наш собеседник считает необходимым проинформировать нас, что он на самом деле не дилер – не все время по крайней мере, – а бедствующий художник. Он приходит сюда, чтобы сбыть молодым туристам что-нибудь из своего галлюциногенного портфолио. “Легкие деньги”, – говорит он.
В моем сознании звучит тревожный звонок. Tacheles при всей своей богемной атмосфере уже слишком напоминает ловушку для туристов или, еще хуже, первый шаг на пути джентрификации на манер Мясоразделочного квартала в Нью-Йорке. Настоящий андеграунд, видимо, давно покинул эти стены.
Наш Большой Лебовски, кажется, решает взять нас под свое крыло и спрашивает, что мы делаем в Германии. Я рассказываю ему, что живу здесь, делюсь впечатлениями о немецких переживаниях во время неудачной попытки взять кубок Мира, что это было похоже на американские горки – то, как быстро угас немецкий энтузиазм. “Не переживай, мы еще отыграемся! – говорит он. – Посмотри на это место. Чего здесь только не было. Такие американские горки, как ты сказал. Aber weißt du, – он на секунду невольно сбивается на немецкий, – все это время здесь было то же самое здание, тот же фундамент, тот же дух. В 1990-е его хотели снести, говорили, что оно представляет опасность для жизни, или какую-то другую чепуху. Но художники заказали собственное обследование, и что выяснилось? Здание крепче скалы”. Думаю, все зависит от того, с какой стороны на это посмотреть.
Глава 12
Изгой на покое
Лето 1947 года, Зальцбург. Большинство нацистских руководителей постигла судьба рядовых уголовников. Идет вторая часть Нюрнбергского процесса. Польшу только что перекрасили в красный. Трумэн готовит растворитель, чтобы не дать этой красной угрозе расползтись. А Альберт Геринг наконец воссоединился с женой и ребенком. Младенец, которого он едва успел увидеть, прежде чем сдаться союзникам, превратился в игривую девочку двух с половиной лет. Жена, бывшая королева красоты, выглядит блистательнее, чем когда-либо. Австрия еще покрыта шрамами, но для ее приемного сына Альберта с его молодой семьей жизнь выглядит настоящей благодатью.
Сразу после возвращения Альберт проводил большую часть времени, общаясь со старыми друзьями, из которых некоторые приходили, чтобы осыпать похвалами своего спасителя. Одним из них был Франц Легар, который по милости Альберта Геринга получил возможность сочинять музыку рядом со своей возлюбленной до самой ее кончины. Он отблагодарил Альберта, посвятив ему великолепное выступление и согласившись стать крестным отцом его единственного ребенка.
Учитывая, что ему нужно было как-то платить по счетам, налаживать чуть было не разрушенную жизнь, Альберт решил устроиться на службу. Казалось бы, человек с его опытом, который дал так много приютившей его Австрии, должен был без всякого труда подыскать себе место в одной из лучших инженерных компаний. Но та Австрия, в которой Альберт жил сейчас, сильно отличалась от прежней. Вместе с Германией Австрию охватила истерия денацификации, изгнания нацистских демонов – не только с официальных постов, но и из коллективной памяти. И для этой Австрии Альберт стал неудобным напоминанием о перенесенной боли. Теперь никто не хотел смотреть на его профессиональное резюме и добрые дела в прошлом, всякий видел лишь одну жестокую правду – что Альберт носит ту же фамилию, что и человек, во многом ответственный за их нынешнее отчаяние и унижение.
Таким образом, собеседования быстро заканчивались либо отговоркой о невозможности нанять еще одного работника, либо искренним признанием, что дурная слава его фамилии может отпугнуть людей от компании. Альберт, имея инженерное образование и более чем тридцатилетний стаж, не мог найти работу в заново отстраивающейся Европе. “После войны для них все сильно изменилось. Все, чем они владели, забрало себе либо правительство, либо союзники. И для них всех настали тяжелые времена”, – вспоминает Элизабет Геринг, единственный ребенок Альберта.
[252] Фамилия, упоминание которой заставляло бросаться врассыпную самых матерых бандитов СС, которая могла означать жизнь или смерть для сотен жертв нацизма, которая дала Альберту карт-бланш на борьбу с режимом, – в мире, освобожденном от нацизма и Германа Геринга, она стала для Альберта причиной крушения.
Вопреки этим суровым обстоятельствам Альберт упорно отказывался изменить свою фамилию. Возможно, его сдерживало чувство семейной гордости или наивное представление о том, что человека должны судить по его личным делам, а не по чьим-то еще. Упорство в этой вере какое-то время утешало Альберта, но с каждым отказом, с каждым осуждающим взглядом его решимость слабела. Вскоре к нему возвратилось то же чувство беспомощности, которое одолевало его во время заключения, но теперь оно было сильнее. Его безупречный внешний вид стал тускнеть от безразличия. Его гордая прусская осанка сменилась сутулостью. Его харизматичная улыбка превратилась в озлобленный оскал, в гримасу уныния, в отрешенную усмешку. Подобно отцу, оказавшемуся в схожем положении в том же возрасте, он потянулся к бутылке. “Я помню, в нем засела какая-то постоянная злость. Но, полагаю, у него были на то причины… Он чувствовал несправедливость, потому что он был очень хорошим инженером”, – рассказывает Жак Бенбассат, близкий друг Альберта.
[253]
Под влиянием алкоголя и одиночества Альберт ступил на путь саморазрушения. Он начал изменять жене и был пойман с поличным. Мила Геринг бурно выразила свое возмущение, расставшись с ним в 1948 году, а позже, в 1951 году, забрала ребенка и мать, чтобы начать новую жизнь в Перу. Как добавляет Элизабет, “она была очень, очень разочарована. Она отдала ему целую жизнь, свои мечты – все. И вдруг обнаружить, что ты для него не единственная!”
[254]
Конечно, Альберт позволял себе подобное не впервые. Его внезапный развод с первой женой, Марией фон Уммон, и разрыв с больной второй женой, Эрной фон Мильтнер, показывают привычку пренебрегать чужими чувствами. Неприятно думать, что эти поступки принадлежат тому же, кто посвятил жизнь заступничеству за других людей, притом что его брат Герман, ставший синонимом зла в человеке, был всегда предан своей семье.
