Филби ни словом не обмолвился Эйлин о своей работе в МИ-6, не говоря уже о деятельности на поприще советской разведки. Она знала только о том, что он работает на Форин-офис. Но Эйлин и сама кое-что скрывала. Филби понятия не имел, что вот уже много лет она страдает от психического расстройства, известного как синдром Мюнхгаузена, симптомы которого — попытки нанести себе вред и даже импульсивное поджигательство с целью привлечь внимание и вызвать сочувствие. Подростком она вскрыла себе шов от аппендицита и занесла туда собственную мочу, из-за чего рана заживала значительно дольше. Эйлин отличалась «неловкими жестами и неуверенным поведением в компании», ее психическое здоровье все ухудшалось, а количество «происшествий» и недугов неуклонно множилось. Возможно, нервное истощение Эйлин обуславливалось первыми сомнениями; вероятно, у нее уже назревал вопрос, действительно ли ее муж тот обаятельный, семейный человек, честный чиновник и всеобщий любимчик, каким кажется со стороны. Он имел свойство исчезать без предупреждения или объяснений, иногда на целые сутки, и возвращаться с похмелья, угрюмо-неразговорчивым. Эйлин происходила из консервативной семьи, из мира девочек-скаутов, колониальных чиновников, брачных клятв и бесхитростного патриотизма. Флора Соломон считала подругу «неспособной на предательство, будь то в личном или политическом плане», но Эйлин все же была живым человеком, а потому со временем начала подозревать, что ее муж, возможно, встречается с кем-то еще. Однако если у нее и зародились сомнения, то она никому о них не рассказала. Миссис Филби, некогда работавшая в «Марксе и Спенсере» сыщиком под прикрытием, тоже неплохо умела хранить секреты.
Решение Филби привести в порядок домашние дела было разумным карьерным ходом, раз уж его прочили на пост главы МИ-6. Эллиотт лелеял схожие честолюбивые замыслы. Но если Эллиотт уже провел немало времени, работая «в полевых условиях» — в Стамбуле и Берне, то Филби пока что большую часть своей службы в разведке просидел за столом. В конце 1946 года Мензис сообщил Филби, что, для того чтобы получить «получить всесторонний опыт», ему следует пойти по следам Эллиотта и возглавить резидентуру МИ-6 в Турции. Девятый отдел передали Дугласу Робертсу, одному из старейших сотрудников, чья аэрофобия позволила Филби полностью взять под контроль дело Волкова. Гай Лидделл из МИ-5 «глубоко сожалел», узнав, что Филби покидает Лондон, и сомневался, что ему найдут достойного преемника. Но Филби с радостью воспринял перевод на другую должность. Стамбул являлся «основной южной базой разведывательной деятельности простив Советского Союза и социалистических стран Балканского полуострова и Центральной Европы», и его новое назначение указывало на дальнейшее продвижение по карьерной лестнице. «Ким закатил большую прощальную вечеринку, — записал в своем дневнике Лидделл, — где присутствовали главным образом представители нашей конторы, СРС и американцы. Он отбывает в Турцию».
По пути Филби сделал остановку в Швейцарии, чтобы повидаться с Эллиоттом, — тот во всех подробностях рассказал ему, чего ждать от Стамбула, и передал свой список контактов. В 1947 году значение Стамбула как шпионского центра стало еще больше, чем во время войны. На фоне опасений, что Восток и Запад ожидает полномасштабная конфронтация, между Турцией и СССР росло напряжение: с территории Турции западная разведка старалась внедрять шпионов и инсургентов в Советский Союз, отвечавший тем же. Перед отъездом из Лондона Филби велели по возможности выступать в роли провокатора, то есть демонстрировать противнику готовность к перевербовке и желание стать двойным агентом. Ему «дали разрешение играть с русскими в двойную игру по полной». Таким образом, Ким обзавелся еще одним защитным слоем — если бы обнаружили, что он поддерживает связь с советской стороной, у него было бы железобетонное объяснение.
Филби приземлился в том самом аэропорту, откуда двумя годами ранее злополучного Константина Волкова увезли навстречу смерти. Ким снял виллу в районе Бейлербей на берегу Босфора, разместил там свое растущее семейство, а затем, вооруженный инструкциями Эллиотта, без труда проник в шпионское сообщество Стамбула. По наследству перешли к нему и услуги шафера Эллиотта Романа Судакова, «белоэмигранта безграничного обаяния и сокрушительной энергии», согласно описанию Филби. Турецкие власти, будучи надлежащим образом подкупленными, по-прежнему позволяли иностранным разведкам «заниматься шпионажем почти без ограничений, если при этом они не шпионили против Турции». В следующие два года Филби и пятеро его помощников устанавливали контакты с турецкими службами безопасности, обхаживали изгнанников, выслеживали возможных перебежчиков, координировали действия британских агентов и проводили топографические исследования турецко-советской границы — возможной точки вторжения в случае войны. Однако важнейшим приоритетом Кима было внедрение агентов на советскую территорию самым широким фронтом — на Кавказ, Украину, в Крым, Грузию, Армению и Азербайджан. В МИ-6 полагали, что Советская Армения и Советская Грузия более прочих созрели для диверсионной деятельности. Сотни грузинских и армянских эмигрантов бежали от коммунизма, чтобы обосноваться в Бейруте, Париже и других западных городах; если бы удалось найти, обучить, а потом перебросить через границу подходящих кандидатов, эти мятежники могли бы сформировать ядро контрреволюционной ячейки, способной «начать плести шпионскую сеть», разжигать восстание против коммунистического правительства, вербовать сторонников среди местного населения и в конце концов отбросить «красный прилив» назад. Так, по крайней мере, было в теории. В последующие годы МИ-6 и ЦРУ придавали подобной тактике все больше значения, по мере того как стратегия «отбрасывания» становилась главной доктриной разведки. Филби был «энергичным энтузиастом» такого рода «войны чужими руками» внутри Советского Союза. Он находил свое новое назначение увлекательным. Москва придерживалась того же мнения.
В Стамбуле Филби не выходил на связь с советской разведкой напрямую. Вместо этого он посылал любую информацию, которую удавалось раздобыть, Гаю Берджессу, работавшему тогда в Форин-офисе, а тот уже передавал советской стороне. Одной рукой Филби организовывал внедрение агентов, а другой рукой свою же пряжу распускал. Москве было доподлинно известно, как поступать с информацией Филби: «Мы заранее знали о каждой операции, имевшей место, происходило ли это в воздухе, на земле или на море, или даже в горных и малодоступных районах».
Энглтон тоже не сидел на месте, а продвигался вверх. Центральное разведывательное управление было официально создано в сентябре 1947 года. Три месяца спустя, отработав три года в Риме, Энглтон вернулся в Вашингтон, чтобы занять новую должность в Управлении специальных операций (УСО), где на него возлагалась ответственность как за шпионаж, так и за контршпионаж. Воссоединившись со своей многострадальной женой и маленьким сыном, Энглтон обосновался в штате Вирджиния — в пригородной местности — и в канун Нового года подал официальную заявку на вступление в ЦРУ. Этой разведывательной организации он будет служить, одновременно формируя и возглавляя ее, почти три десятилетия.
УСО было подразделением по сбору разведданных в зарождающемся ЦРУ, и именно отсюда Энглтон начал создавать собственную империю, вкалывая днем и ночью, с маниакальной решимостью подгоняя себя, своих коллег и секретарей. Начал он с маленького кабинета и одной секретарши; через год он пошел на повышение, его работу оценили как «отличную», дали ему прибавку к жалованию и значительно больший кабинет; два года спустя в его распоряжении оказались уже шесть секретарей и помощников, а также обширная база документов, посвященных британской разведывательной модели — именно ей предстояло стать «тем самым механизмом, посредством которого ЦРУ организовало секретную войну против Советского Союза». По мере того как война становилась все более масштабной, крепло и влияние Энглтона. «Он был полностью поглощен своей работой. Ни для чего другого места не оставалось», — утверждал его секретарь. По выходным он рыбачил, обычно в одиночестве, или ухаживал за своими орхидеями. Как ни удивительно, Сесили не только мирилась с его особенностями, но и любила его за них. «Мы вновь открывали друг друга», — вспоминала она. При всей его эксцентричности было что-то глубоко романтичное в этом полумексиканце с изможденным лицом, сильно пьющем поэте и шпионе, который лелеял свои секреты, словно редчайшие цветы.
