Маклин слетал с катушек с потрясающей скоростью. Он попытался убедить своего куратора, что больше не желает быть советским шпионом, явно не осознавая, что от членства в этом клубе не так-то легко отказаться. Москва попросту проигнорировала его просьбу. В мае 1950 года напряжение стало для него почти невыносимым: он напился, разгромил каирскую квартиру двух секретарш посольства США, в клочья изорвал их нижнее белье и сорвал со стены огромное зеркало, надвое расколов большую ванну. Его отправили домой, поместили под наблюдение психиатра на Харли-стрит, а потом, что совершенно поразительно, после короткого периода лечения повысили до главы американского подразделения Форин-офиса. Видимо, даже пьянство и безумные выходки с растерзанием дамских трусиков не становились препятствием для продвижения на британской дипломатической службе, если человек был «подходящего сорта». Но короткий список подозреваемых все укорачивался, и там фигурировало имя Маклина. А он явно находился на грани тяжелого нервного срыва. Если бы МИ-5 вызвала его на допрос, он бы почти наверняка раскололся. Но теперь, имея в качестве посредника Берджесса, Филби был уверен, что на крайний случай «надежный канал связи с Москвой» у него есть.
Поселившись в доме Филби, Берджесс начал вести себя в своей обычной манере. Он болтался по Вашингтону, хвалился знакомствами, ввязывался в драки, напивался до зеленых чертей, полагая, что платить за него должны другие. Носил он засаленное старое пальто, избегал соприкосновения с мылом и громко провозглашал, что американцы лишены интеллектуальных способностей. Энглтону Филби представил Берджесса как «наиболее выдающегося историка своего поколения в Кембридже». (Те, кто имел представление о кембриджских историках, могут поручиться, что при всей своей гнусности привычки Берджесса не смогли окончательно затмить его профессиональные достоинства). Но, конечно же, его бесчинства тоже были выдающимися. Несколько дней спустя Берджесс, выписывая кренделя, подгреб к столику Энглтона в ресторане «Оксиденталь», уселся без приглашения и потребовал «самого дешевого бурбона». Он щеголял «в весьма специфическом наряде, а именно в белом кителе британского флота, конечно же грязном и покрытом пятнами. Берджесс еле держался на ногах, был небрит и, судя по глазам, не принимал ванну после того, как в последний раз спал». Ни с того ни с сего Берджесс ударился в объяснения какой-то безумной схемы: он предлагал импортировать такие же кители, как тот, что был на нем, и делать на них «бешеные деньги» в Нью-Йорке. Затем потребовал, чтобы его прокатили в салоне «олдсмобиля» Энглтона, а под конец попытался занять денег у сотрудника ЦРУ. После этого он ушел восвояси. Однако нет никаких свидетельств, что Энглтон сколько-нибудь возражал против такого поведения. Ему нравилась британская эксцентричность, а любой друг Кима Филби автоматически становился его другом.
Девятнадцатого января 1951 года Филби принял судьбоносное решение: в то время как жена погружалась в депрессию, опасный друг шатался по Вашингтону, а его собственные перспективы были туманны, он решил устроить званый ужин. По всеобщему мнению, ужин обернулся адской вечеринкой.
Филби пригласил всех знакомых ему высоких чинов американской разведки: конечно же Энглтонов, Роберта Ламфира, агента ФБР и охотника за «кротами», а также Маннов и еще нескольких человек. Кроме того, присутствовали Билл Харви, бывший агент ФБР, теперь отвечавший за контрразведку в ЦРУ, и его жена-невротичка Либби. Амбициозный выходец из Огайо, Харви отличался умом, но при этом являл собой тип «обрюзгшего алкоголика с манерами нелепого полицейского-взяточника из триллера Рэймонда Чандлера». Чета Харви уже побывала на одном званом ужине у Филби, завершившемся тем, что бесчувственное тело Билла Харви сползло под стол.
По традиции вечер начался с коктейлей, разливаемых прямо из кувшина. В атмосфере чувствовалось что-то едкое. Сесили Энглтон заметила, что Боб Ламфир — единственный некурящий гость. «Какой импульс по Фрейду вынуждает вас отказаться от курения?» — лукаво поинтересовалась она. Алкоголь лился ровным потоком (в случае Либби Харви — неровным). Разделавшись с ужином (впоследствии никто не мог вспомнить, что они ели и о чем говорили), гости приступили к виски. Тут-то и ворвался Берджесс. Всклокоченный и откровенно пьяный, он рвался с кем-нибудь поскандалить. Либби бросилась к новому гостю, зажала его в угол и потребовала, чтобы он нарисовал на нее шарж. Берджесс был талантливый рисовальщик, в светских кругах Вашингтона восхищались его карикатурами. Берджесс отказывался. Либби, порядком навеселе, настаивала. Наконец, утомленный ее приставаниями, Берджесс взял блокнот с карандашом и принялся делать набросок. Несколько минут спустя он с сияющей улыбкой вручил ей шарж.
К сожалению, это произведение искусства не сохранилось, но свидетели донесли память о нем в общих чертах. В изображении на карикатуре можно было без труда узнать Либби Харви, хотя черты ее лица оказались «зверски искажены». Впрочем, главным в этом шарже было вовсе не лицо: Берджесс изобразил ее с задранным до талии платьем, раздвинутыми ногами и обнаженными гениталиями. Взглянув на карикатуру, Либби завизжала и разрыдалась. Билл Харви ударил Берджесса. Поднялся гвалт. Чета Харви выбежала вон.
Берджессу инцидент показался забавным. Филби не разделял его мнения. «Как ты мог? Как ты мог?» — крикнул он другу, бессильно опускаясь на диван. Эйлин, всхлипывая, скрылась на кухне. Энглтон и Манн, прежде чем поехать домой, какое-то время постояли возле дома 4100 по Небраска-авеню, словно два подростка после драки, обсуждая, как выразился Энглтон, «социальную катастрофу».
Впоследствии Филби направил Харви «многословные» извинения за оскорбительное поведение Берджесса. «Забудем об этом», — угрюмо ответил Билл Харви. Но сам не забыл.
Прошло несколько недель, и в Арлингтон-холле случился прорыв, на который так рассчитывали дешифровщики и перед которым так трепетал Филби: Мередит Гарднер сумел наконец-то расшифровать послание, датированное июнем 1944 года, где упоминалось, что у шпиона Гомера есть беременная жена, жившая на тот момент у матери в Нью-Йорке. Мелинда, жена Маклина, родившаяся в Америке, как раз ждала ребенка в 1944 году; ее богатая разведенная мать жила на Манхэттене; значит, Гомер и есть Дональд Маклин.
Новости о прорыве достигли Лондона, а уже оттуда попали в Вашингтон к Филби. Теперь он был так же близок к провалу, как в 1945 году, когда Волков собирался его изобличить. Однако время играло ему на руку. Пока что не было улик, позволявших установить связь между ним и Маклином, вдобавок они не виделись годами. К тому же, вместо того чтобы сразу же арестовать Маклина, МИ-5 решила подождать и понаблюдать, надеясь получить новые доказательства. Материалы проекта «Венона» были слишком секретными, чтобы задействовать их в судебном разбирательстве: перехватывая телефонные разговоры Маклина, установив «жучки» у него в кабинете, просматривая его почту и держа его под наблюдением, МИ-5 надеялась застукать Маклина во время непосредственного контакта с советским кукловодом. Однако Служба безопасности, возможно, страдала от паралича того рода, что поражает подобные организации, когда они натыкаются на ситуации весьма неловкие, чреватые провалом и не имеющие прецедента. Маклин, самый высокопоставленный шпион из когда-либо обнаруженных в британском правительстве, оставался на свободе еще пять недель.
