Эллиотты поселились в доме на Уилтон-стрит в фешенебельной Белгравии, всего в нескольких минутах от квартиры матери Филби в Дрейтон-гарденс, где жил Ким. Вскоре в МИ-6 стало ясно, что Эллиотт — самый бесстрашный сторонник Филби, готовый защищать его от всех обвинений и громогласно заявлять о его невиновности. Филби был его другом, наставником, союзником, а значит, в мире Николаса Эллиотта он попросту не мог быть советским шпионом. Эти отношения Эллиотт ставил выше всех остальных; он воспринимал обвинения МИ-5 не только как проверку их с Кимом дружбы на прочность, но и как нападение на высшие ценности секретного клуба, куда они вступили в самый разгар войны. Эллиотт встал на защиту невиновного, «чьим единственным прегрешением была неразборчивость в друзьях»; кроме того, с его точки зрения, он также защищал свое племя, культуру и класс.
Однако ни решительная позиция Эллиотта, ни распространенное в МИ-6 мнение, что Филби стал «жертвой ничем не подкрепленных домыслов», не могли сохранить ему должность. Поскольку и МИ-5, и американцы требовали принятия мер, у Мензиса не осталось выбора. Ш вызвал своего бывшего протеже. Филби понял, что его ждет. Согласно некоторым свидетельствам, он, возможно, предложил подать в отставку: «Теперь вам от меня не будет толку… Пожалуй, вам лучше меня отпустить». По версии Филби, Ш сказал, «явно угнетенный», что вынужден попросить его подать в отставку. Дружба с Берджессом, советским шпионом, делала его совершенно бесполезным для дальнейшей работы в МИ-6. Сам размер его выходного пособия — четыре тысячи фунтов (более тридцати двух в нынешнем эквиваленте) — доказывал, что контора провожает его с честью и оказывает ему поддержку. Филби «никак не мог быть предателем», говорил Мензис Уайту. Ким делал вид, будто с оптимизмом принимает роль козла отпущения. Но Эллиотт был в ярости и даже не пытался скрыть свое мнение, что «с целеустремленным, преданным сотрудником обращались недопустимым образом на основе свидетельств, являющихся не чем иным, как параноидальной теорией заговора».
С блистательной карьерой Филби в качестве офицера МИ-6 было покончено. Теперь он оказался безработным, под подозрением в измене и под «огромной черной тучей» неопределенности. Семье пришлось втиснуться в съемную сторожку в Херонсгейте, в сельской глуши Хартфордшира. Большую часть времени Филби проводил в деревенском пабе. Он знал, что за ним наблюдают. Примерно каждую неделю в деревне появлялся полицейский и чуть ли не демонстративно торчал на улице. Телефон прослушивался, почту перехватывали, поскольку в МИ-5 собирали улики и ждали, когда Филби проколется. Операторы не смогли найти доказательств, что он был на связи с советскими, но убедились, что коллеги из МИ-6 продолжают его поддерживать. Зная, кто его прослушивает, Филби тщательно изображал человека, которого вынудили уйти с работы, но не обидели: «Он говорил, что с ним поступили очень щедро и у него нет претензий в отношении бывшего места службы». Эллиотт пытался его подбадривать шуточками о телефонной прослушке: «Я лично был бы в восторге, если бы МИ-5 прослушивала мой телефон, ведь это гарантия, что в случае неполадок со связью (а время от времени такое бывает) их немедленно устранят». Возможно, Филби эта шутка не казалась смешной.
Николас Эллиотт часто звонил: его разговоры как с Филби, так и с Эйлин подробно записывались и расшифровывались. Один такой звонок, перехваченный в августе, вызвал приступ паники в МИ-5: операторы услышали, как Эйлин говорит Эллиотту, что Филби с другом, бизнесменом из лондонского Сити, поехал кататься на яхте, пришвартованной в Чичестере на южном берегу. «Надеюсь, он не собирается смотать удочки?» — спросила Эйлин, явно опасаясь, как бы муж не воспользовался морской прогулкой, чтобы организовать свое «исчезновение», подобно Берджессу и Маклину, и ускользнуть во Францию. Эллиотт со смехом заверил ее, что никуда Филби не убежит.
Гай Лидделл подумывал, не нагрянуть ли на яхтенную вечеринку, но пришел к выводу, что Эйлин просто «пошутила». Так или иначе, «мешать Филби попасть на яхту было уже поздно, а о чем-либо предупреждать французов пока не имело смысла». Тем вечером Филби вернулся домой, даже не подозревая о поднятом им переполохе. Но по мере накопления улик МИ-5 все больше опасалась, что Филби и вправду планирует побег. В декабре охотники атаковали снова.
Филби ехал в Лондон, чтобы ответить на новую порцию вопросов Ш; деревья вдоль дороги стояли голые. Расспросы вступили в новую фазу. «Похоже, дело против Филби принимает мрачный оборот», — писал Лидделл. Направляясь в кабинет, Ким предполагал, что МИ-5, видимо, обнаружила дополнительные улики и следующие несколько часов могут оказаться «скользкими». Он был прав по обоим пунктам. Мензис с извинениями объяснил, что дан ход «правовому разбирательству» в связи с исчезновением Берджесса и Маклина. Не очень ли затруднит Филби пройти в управление МИ-5 и ответить еще на ряд вопросов? Это был приказ, замаскированный под приглашение. Премьер-министр Уинстон Черчилль лично одобрил решение снова вызвать Филби для опроса. Предположения Кима полностью оправдались, когда его провели в кабинет на пятом этаже Леконфилд-хауса, где он обнаружил, что его ждет знакомая, внушительная и явно угрожающая фигура. «Привет, Позер!» — сказал Филби.
Эленус Патрик Джозеф Милмо, известный всем как Позер, был юристом старой закалки: агрессивным, аккуратным, напыщенным и беспощадным. Он не просто так получил свое прозвище. Ему нравилось сбивать своих оппонентов с ног огнем обвинений, произносимых рокочущим баритоном, пронизанным юридическим всеведением. Филби лично наблюдал его убийственные методы во время войны, когда юрисконсульт МИ-5 Позер Милмо помогал ему раскалывать предполагаемых шпионов, которых держали в Лагере-020, секретном следственном центре в Ричмонде. Звездный час Милмо наступил на Нюрнбергском процессе против нацистских военных преступников. После этого он стал судьей верховного суда. Вооруженный досье МИ-5, Милмо планировал расколоть Филби и выудить из него признание — одной только силой убеждения.
Филби сел и, отчасти чтобы скрыть беспокойство, достал трубку и закурил. Милмо тут же велел ее погасить, поскольку это такое же официальное расследование, как в суде. Он сказал неправду: допрос вовсе не имел подобного статуса, однако этот «обмен любезностями» определил тон последующей беседы. Милмо атаковал Кима, паля из всех орудий. Он обвинил Филби в том, что тот шпионил в пользу Советского Союза с 1930-х годов, послал на смерть сотни людей, предав Волкова и предупредив Берджесса и Маклина. Филби парировал, уклоняясь и выкручиваясь. Тогда Милмо сделал свой лучший выстрел: отметил, что объем радиограмм между Лондоном и Москвой заметно вырос после того, как Волков предложил свою сделку, и это могло свидетельствовать о том, что Филби проинформировал московский Центр, в результате чего объем трафика между Москвой и Стамбулом тоже вырос. Филби пожал плечами: «Мне-то откуда знать?»
Милмо перешел к отчету Кривицкого о таинственном советском шпионе, отправленном в Испанию под видом журналиста — якобы для того, чтобы освещать гражданскую войну, а на самом деле для убийства Франко. «Так кто же был этим молодым журналистом? — напирал Милмо. — Может быть, вы?» Филби ответил, что, если бы Советы и впрямь хотели убить Франко, они бы уж, конечно, наняли профессионального убийцу, а не выпускника Кембриджа, который и оружия-то в руках не держал. Тут рассерженный Милмо перегнул палку, обвинив Филби в передаче важных документов Берджессу. Это обвинение Филби смог опровергнуть, даже не прибегнув ко лжи.
