Затем Милмо обвинил Кима в том, что тот женился на коммунистке и нелегально провез ее в Великобританию. Филби возразил, что, оставь он свою еврейскую подругу в Вене, она бы неминуемо оказалась в концентрационном лагере: «Разве я мог ей не помочь?»
У юриста заканчивались боеприпасы. Каждый раз, когда Филби удавалось вывернуться, голос Милмо становился громче, лицо багровее, а манера поведения воинственнее. Он стучал кулаком по столу. Недоверчиво фыркал. Метался и дергался.
Стенографистка записывала каждое слово. В соседней комнате группа высоких чинов разведки, включая Дика Уайта, Гая Лидделла и Стюарта Мензиса, мрачно слушала, как Милмо все больше ярится и все меньше преуспевает. «Пока он ни в чем не признался, — записал у себя в дневнике Лидделл. — Милмо наседает на него крепко».
«Все это превратилось в состязание, кто кого перекричит», — констатировал Уайт.
Прошло четыре часа. Позер охрип, Ким обессилел, а допрос окончился ничьей. Милмо знал, что Филби виновен. Ким знал, что тот знает, но еще он знал, что без признательных показаний обвинения остаются юридически беспомощными. «На допросе так и не удалось добиться от Филби признания, — написал Лидделл тем вечером, — хотя Милмо твердо убежден, что он русский шпион или, по крайней мере, был им раньше и что на нем лежит ответственность за утечку информации о Маклине и Берджессе». Прежде чем Филби покинул управление МИ-5, его попросили сдать паспорт, и он с радостью это сделал, рассудив, что, если придется бежать, советские друзья предоставят ему поддельные документы.
«Не могу не прийти к заключению, что Филби — советский агент и был им много лет», — писал Милмо. С Уайтом он был еще более прямолинеен: «На признание рассчитывать не приходится, но, черт возьми, он виновен — клейма ставить некуда». Прослушивая записи и просматривая расшифровку допроса Милмо, Гай Лидделл признал, что Филби, его уважаемый бывший коллега и друг, не сумел выдержать линию поведения человека, несправедливо обвиненного. «На протяжении допроса Филби вел себя весьма необычно. Он ни разу не возмутился, не заявил о своей невиновности, не сделал ни одной попытки доказать свою правоту». Однако в отсутствие новых твердых улик, писал Лидделл, у Филби «на руках были все карты». И если Филби виновен, то как насчет их других общих друзей? Как насчет его доброго друга Энтони Бланта, водившего знакомство и с Берджессом, и с Филби? Как насчет Томаса Харриса, еще одного бывшего представителя МИ-5, в чьем доме проходило столько хмельных сборищ? Трещины сомнения пошли по стенам разведывательной службы, а ее руководители поглядывали друг на друга, задаваясь неудобными вопросами.
Филби описал свой четырехчасовой допрос Эллиотту, сердито подчеркивая, что его пытались загнать в юридическую ловушку. Негодуя на такое обращение с его другом, Эллиотт пожаловался Малкольму Каммингу, высокопоставленному чиновнику МИ-5 и одному из немногих итонцев в Службе безопасности.
«Николас Эллиотт снова упоминал, что Персик не на шутку сердит на МИ-5 из-за допроса Милмо. По его словам, Персик ни в коей мере не возражал против проведения такого рода независимого расследования. Однако его возмущал тот факт, что после дружеских бесед с Диком Уайтом его буквально заманили в Лондон под надуманным предлогом, после чего сразу же принудили к встрече, на поверку оказавшейся формальным допросом, во время которого даже его просьба покурить была отклонена».
Как защитник Филби Эллиотт был настроен добиться извинений за форму проведения расследования. Под его предводительством МИ-6 «перешла в контратаку», мрачно заметил Лидделл.
По-прежнему намереваясь вырвать у Филби признание вины, МИ-5 обратилась к человеку, являвшему собой по всем возможным показателям полную противоположность Позеру Милмо. Уильям «Джим» Скардон, бывший инспектор уголовной полиции города Лондона, а ныне главным Наблюдатель, руководитель отдела А4, имел репутацию «величайшего в стране виртуоза» в искусстве дознания. Мягкие, скромные манеры, общения, висячие усы, фетровая шляпа, плащ, выражение лица вечно виноватое — таков был Скардон. Говорил он свистящим шепотом, словно бы тушуясь, и редко встречался взглядом с собеседником. Если Милмо шумел и запугивал, то Скардон пробирался в сознание собеседника исподволь, хитростью. В 1950 году он вытянул признание у Клауса Фукса, «ядерного шпиона», завоевав его доверие во время долгих прогулок по сельской глуши и задушевных бесед в деревенских пабах. Скардон продвигался к правде небольшими шажками, постоянно задавая, казалось бы, одни и те же вопросы, но с небольшими вариациями, пока его жертва не оступалась и не запутывалась в паутине собственной лжи. Филби многое знал о Скардоне и его репутации, поэтому, когда этот сутулый, благообразный, с виду непримечательный человек постучал в его дверь в Херонсгейте и спросил, нельзя ли зайти на чашечку чая, Филби понял, что опасность отнюдь не миновала.
Пока оба покуривали свои трубки, Скардон будто бы без особой цели переходил от одной темы к другой, «в манере почти изысканной». Вспоминая впоследствии этот разговор, Филби утверждал, что заметил и обошел «две маленьких ловушки», но с тревогой размышлял, не было ли там других, которые он не сумел распознать: «Его теплый, какой-то уютный интерес к моим взглядам и действиям льстил мне безмерно». Скардон же сообщил Гаю Лидделлу, что «еще не готов к окончательным выводам» относительно вины Филби. Это был первый из нескольких визитов дознавателя к Киму Филби. В течение следующих месяцев он зондировал и прощупывал — скромно, вежливо, изобретательно и беспощадно. Потом, в январе 1953 года беседы со Скардоном прекратились, так же внезапно, как начались, оставив Филби гадать «в подвешенном состоянии», сколько его дознавателю удалось разузнать. «Я бы многое отдал, чтобы хоть одним глазком взглянуть на итоги его расследования», — писал он. На самом же деле, судя по итоговому отчету, обаяние Филби пересилило напускное добродушие Скардона. Следователь признал, что часы, проведенные с Кимом, произвели на него «куда более приятное впечатление, чем можно было ожидать». Обвинения против Филби остались «недоказанными», подытожил Скардон. Паспорт ему вернули.
«Расследование будет продолжено, и, вероятно, окончательное доказательство вины однажды найдется, — сообщала МИ-5. — На практике же следует исходить из предположения, что Филби был советским шпионом на протяжении всей своей службы в СРС». МИ-6 резко протестовала: «По нашему мнению, вина Филби не доказана; кроме того, столь скудные улики могут иметь и куда менее зловещее объяснение». И таким вот образом странное дело Кима Филби месяцами, а потом и годами, оставалось неразгаданной тайной — не дающей никому покоя, хотя по-прежнему недоступной широкой публике — и ядовитым источником раскола между секретными службами. Филби застрял в чистилище между подозрениями недоброжелателей и преданностью друзей. Большинство высокопоставленных сотрудников МИ-5 были теперь убеждены в его виновности, но не могли ее доказать; большинство коллег из МИ-6 так же твердо верили в его невиновность, но опять-таки не могли найти доказательств, позволявших его реабилитировать. Были в МИ-5 люди, цеплявшиеся, подобно Гаю Лидделлу, за надежду, что все происходящее еще может оказаться чудовищной ошибкой и в конце концов обвинения с Филби снимут; в свою очередь, в МИ-6 попадались люди, сомневавшиеся в бывшем коллеге, но молчавшие об этом во имя службы.
