Эллиотт и Филби снова были неразлучны, как в профессиональном, так и в социальном отношении. Если до сих пор ритм, в котором Филби собирал разведывательные данные, был неспешным, чтобы не сказать вялым, то теперь он стал неуемным; Эллиотт «загрузил Кима по полной: ставил перед ним цели, посылал на задания, требовал отчетов, которые затем доводились до ума во время обсуждений». За первые четыре года своего пребывания в Бейруте Филби выбирался из Ливана лишь в Сирию и один раз в Саудовскую Аравию к отцу. А сейчас по указанию Эллиотта он колесил по всему Ближнему Востоку как бы по заданию редакции: Иордания, Ирак, Египет, Кувейт, Йемен. Журналист-лентяй вдруг превратился в репортера-живчика. Однако внимательный наблюдатель заметил бы, что его публикации явно не соответствовали его бурной деятельности; он посещал гораздо больше мест и людей, чем потом описывал, во всяком случае публично. За первые девять месяцев шестидесятого года он отослал в «Обсервер» всего лишь шесть материалов. Одна из издателей «Экономиста», побывавшая у него в гостях, обратила его внимание на то, как мало он присылает статей, и мимоходом поинтересовалась, не трудно ли «служить двум господам». Филби на мгновение онемел, пока до него не дошло, что она говорит о разных изданиях, а не о его шпионской деятельности.
Филби заваливал Эллиотта информацией «главным образом политического и персонального характера» и «отчетами о развитии политической ситуации в арабских странах». Потом они вместе все это анализировали. «Они встречались один-два раза в неделю, — писала Элеанор. — Уходили в другую комнату и оставляли нас с Элизабет посплетничать». Эллиотт демонстрировал свою поддержку вполне наглядно. В конце декабря шестидесятого года Филби однажды пришел домой очень поздно, сжимая в горсти пачку стодолларовых купюр. «Ты только погляди, — сказал он жене, радостно разбрасывая по комнате бумажки. — Нас ждет неплохое Рождество!» У Элеанор не возникло никаких сомнений в том, что деньги пришли от Эллиотта — такой рождественский подарок закадычному другу и усердному агенту.
Кое-кто утверждает, что энергичное вовлечение Филби в работу было со стороны Эллиотта хитрой уловкой с целью проверить, не выявит ли «более активное участие в усилиях британской разведки» его связь с Советами. Эта теория не подтверждается фактами. Если бы Эллиотт подозревал своего друга, он бы пустил за ним «хвост» и без особого труда установил, что тот встречается с Петуховым. Но он этого не сделал. Дик Уайт велел «приглядывать за Филби», но это вовсе не означало сбор сведений или оперативную проверку или слежку. Уайт, похоже, согласился, по крайней мере внешне, с тем фактом, что дело Филби закрыто. Эллиотт же не просто в нем не сомневался, а доверял всецело, и в решимости Эллиотта использовать его по полной программе нашли свои отражение «нескрываемая, невинная дружба» и восхищение на протяжении двадцати лет.
Филби, в свою очередь, был воодушевлен возвращением в активную работу разведчика и купался в доверии, которое ему оказывал старый друг. Элеанор заметила произошедшую в муже перемену после приезда Эллиотта: «У меня появилось ощущение, что Ким тяготится журналистикой и что писание газетных статей его не вполне удовлетворяет. А встречи с Эллиоттом — это настоящая работа». В действительности же «настоящая работа» для Филби заключалась в передаче информации, как собранной в разъездах, так и полученной от ближайшего друга, советской разведке. Словом, их отношения покатились по наезженной колее еще и в том смысле, о каком Эллиотт даже не догадывался.
Ценность Филби как советского агента возрастала пропорционально его значению как агента британского, а будучи осведомителем Эллиотта, он имел доступ к важной информации, включая конкретных связных МИ-6 в регионе, а также купленных симпатизантов из числа арабских политиков и официальных лиц. Эллиотт достиг завидного успеха, сумев «договориться с шефом Моссада об обмене разведданными по Ближнему Востоку». Филби не знал всего, что знал Эллиотт, но, исходя из получаемых им инструкций, он по крайней мере понимал, чего хочет МИ-6, что в негативистском мире шпионажа представляет почти такую же ценность. Вот почему Юрий Модин был доволен агентом Стэнли: «В целом он сослужил нам хорошую службу».
Эллиотт и Филби шпионили, интриговали и общались по-семейному, и со временем эта спайка только крепла. Элеанор и Элизабет сблизились не меньше, чем их мужья. По выходным две семьи брали общий пляжный домик «Акапулько» в Хальде, а к ним присоединялся полковник Алек Броуди, одноглазый ветеран войны с множественными ранениями, заядлый курильщик трубки, ныне военный атташе британского посольства. Во время школьных каникул дети Эллиоттов и Филби с удовольствием играли вместе. Тинейджеры Марк и Клаудия полюбили забавного «дядю Филби». «Он был одним из немногих взрослых, кто относился ко мне всерьез», — позже вспоминал Марк Эллиотт.
При всем политическом напряжении Бейрут оставался уютным прибежищем для эмигрантов и туристов, местом, где, по словам Эллиотта, можно было «утром покататься на лыжах, вечером поплавать», а в перерыве устроить пикник на холме. С наступлением сумерек веселье не заканчивалось, а продолжалось далеко за полночь: застолья, коктейли. Как и в Швейцарии, Эллиотты принимали бесконечных гостей. Одним из первых был Ян Флеминг, нежданно-негаданно позвонивший из аэропорта в ноябре шестидесятого и напросившийся на постой. Через пару дней он отправлялся в Кувейт по прибыльному заданию национальной нефтяной компании, чтобы рассказать о стране. К тому моменту Флеминг-писатель, пользовавшийся необыкновенной популярностью, продолжал свою разведывательную деятельность как вольный наемник, и от него Эллиотт узнал, что британскую морскую разведку очень интересует оборонный потенциал иракского порта в Басре. Эллиотт «пообещал навести справки» и попросил об ответном одолжении: редкие для Кувейта дожди дали урожай несравненных белых трюфелей, так вот, не пришлет ли ему Флеминг коробку грибов? Характерный эллиоттовский стиль: немного шпионажа в обмен на трюфели. В тот же день Флеминг объявил, что у него назначена встреча «с армянином» на площади Мучеников; однако у Эллиотта сложилось полное впечатление, что создатель «агента 007» на самом деле «договорился о просмотре порнографического фильма хорошего качества».
С течением времени Эллиотт и Филби общались все чаще, встречались регулярно «на вечеринках для британских дипломатов и журналистов». Семейный архив Эллиоттов лета 1960 года изобилует совместными фотографиями двух кланов, наслаждающихся бейрутским пляжем и ночной жизнью города: Филби в основном предстает в купальных трусах и футболке или в костюме, улыбающийся, загорелый и частенько, очевидно, пьяный.
Поведение Филби все дальше выходило за рамки приличий, чем-то напоминая выходки Гая Берджесса. «Ради смеха, а не по злобному умыслу, — писал Эллиотт, — он мог отпустить такое, что все сразу замолкали. Подобные замечания, конечно, разряжали атмосферу скучной вечеринки, но нередко становились причиной острого недовольства». Эллиотт любил его подначивать. Он вспоминал один особенно яркий эпизод, когда выходка Филби «спровоцировала небывалую цепную реакцию», в результате чего тихая коктейльная вечеринка едва не превратилась в побоище.
Эту вечеринку устроили мы с Элизабет, когда к нам приехали погостить мои родители, уже очень старые. Пригласили человек сорок, в том числе Филби с женой и нашего посла, сэра Мора Кростуэйта. Когда в общей болтовне вдруг возникла пауза, Филби громко обратился к Мору: «Вам не кажется, что у Энн [супруги посольского работника, стоявшей рядом с ним] лучшая грудь во всем Бейруте?» Мор разозлился, полагая, что вышеупомянутая грудь — неподходящая тема для обсуждения за коктейлями. Энн, наверняка гордившаяся этой частью анатомии, разозлилась, что ее грудь обсуждают публично, тем более с послом. Ее супруг разозлился, будучи того же мнения, что и посол: дескать, негоже сплетничать на вечеринке по поводу дорогой для него груди. Джейн, жена другого посольского работника, разозлилась, искренне считая, что у нее грудь будет получше, чем у Энн. Ее супруг разозлился, будучи согласен с послом по поводу неуместности подобных сплетен. Джейн, жена еще одного посольского представителя, разозлилась, полагая, что у нее грудь лучше. Ее супруг разозлился, вероятно, считая свою жену задетой. Элеанор Филби разозлилась вдвойне, так как ей в этом отношении похвастаться было нечем, поэтому для нее сравнение прозвучало особенно возмутительным. И, наконец, Элизабет разозлилась, почувствовав, что вечеринка пошла вразнос. Единственным, кто находил эту шутку блестящей, был сам Ким Филби.
