Филби спросил Эллиотта о семье. Последовал ответ: у Марка в Итоне начинается новый семестр.
— Отличный чай, — сказал он.
Пауза.
— Только не говори, что ты проделал такой путь, чтобы со мной повидаться, — заметил Филби.
Эллиотт вынул шариковую ручку, положил на стол и принялся ее катать туда-сюда ладонью. Это была нервная реакция, а также старый следовательский трюк для отвлечения внимания.
— Извини, что я сразу к делу. Ким, у меня нет времени на общие разговоры. Мы знакомы сто лет, так что, если не возражаешь, я приступлю, — объявил Эллиотт, но так ни к чему и не приступил. — К сожалению, история не слишком приятная. — Новая пауза. — Я приехал тебе сказать, что твое прошлое о себе напомнило.
Филби тотчас перешел в контратаку:
— Вы что там все, с ума посходили? Опять двадцать пять? После стольких лет? Где твое чувство юмора? Над тобой же смеяться будут!
— Мы с ума не посходили. Наоборот, мы нашли о тебе дополнительную информацию. Она все расставляет по своим местам.
— Какая еще информация? Что там можно расставлять по своим местам?
Эллиотт встал, подошел к окну и стал разглядывать улицу.
— Послушай, Ким, ты же знаешь, что я был на твоей стороне с самого начала. Но сейчас появилась новая информация. Мне ее показали. И теперь я уверен, абсолютно уверен в том, что ты работал на советскую разведку. Вплоть до сорок девятого.
Позже Филби выражал удивление, почему Эллиотт назвал сорок девятый как год, когда он перестал работать на русских. Ответ простой: в сорок девятом Филби отправился в Вашингтон. Если бы он признался в том, что продолжал шпионить, будучи в Америке, то Джеймс Энглтон, ЦРУ и ФБР захотели бы знать, какие разведданные он передавал в Москву, и вполне могли потребовать его экстрадиции, дабы он предстал перед американским законом. В этом случае предложение об иммунитете стало бы бессмысленным. Для заключения сделки Эллиотту нужно было, чтобы Филби признался в том, что он занимался шпионской деятельностью до сорок девятого года, но не позднее. Тогда проблема решалась бы «в родных стенах», в МИ-6, без американского вмешательства.
Однако Филби пока не собирался ни в чем признаваться.
— Кто тебе сказал такую глупость? Полнейший абсурд. — И, взывая к его представлениям о честной игре: — Сам же знаешь, что абсурд.
Но Эллиотт продолжал давить:
— Мы располагаем новой информацией, что ты действительно работал на советскую разведку…
— Ты хочешь опять меня втянуть во все это?
— Ким, игра окончена. Мы знаем, чем ты занимался. У нас есть «крот» в КГБ, Ким. У меня больше нет никаких сомнений в том, что ты был агентом КГБ.
Десятилетия дружбы пошли прахом. Но сама атмосфера оставалась спокойной, хотя и напряженной, а речь вежливой. Налили еще чаю. Эллиотт продолжал катать шариковую ручку. Филби нарушил молчание:
— Как все это глупо. Поразительно! Человека годами подозревали в смертном грехе, но не смогли ничего доказать, только опозорились перед всем миром. Пришлось извиняться. И вот десять лет спустя какого-то босса снова посещает залежалая мысль. И они решают послать старого друга, мудрого и достойного товарища, с единственной целью — уговорить невинного человека сознаться в том, что он русский шпион… Вот почему ты здесь?
— Ким, если бы ты был на моем месте, если б ты знал то, что знаю я…
— Я бы не разговаривал с тобой так.
— А как бы ты со мной разговаривал?
— Я бы предложил тебе вместо дурацкого чая что-нибудь покрепче.
Это была шутка, но Эллиотт не посмеялся. И не предложил ничего покрепче.
— Изложить тебе мою версию того, что ты делал для русских? Рассказать тебе, как ты рассуждал?
— Николас, ты это серьезно?
— Да уж.
На протяжении многих лет Эллиотт полагал, что понимает ход мыслей своего друга. Как же он ошибался! И вот он произнес речь человека, отчаянно пытающегося постичь непостижимое.
Я могу тебя понять. Я сам любил одновременно двух женщин. То же самое, я уверен, произошло у тебя в политике: ты любил одновременно Англию и Советский Союз. Ты достаточно долго работал на Советский Союз, помогал ему. Теперь ты должен помочь нам… Ты перестал на них работать в сорок девятом. В этом у меня нет никаких сомнений. Сейчас у нас январь шестьдесят третьего. Четырнадцать лет прошло. За это время твои идеи и взгляды изменились. А как иначе. Я могу понять тех, кто работал на Советский Союз, скажем, до или во время войны. Но к сорок девятому человек твоего интеллекта и духовного склада не мог не понять, что слухи о чудовищных сталинских преступлениях — это не просто слухи, а сущая правда. И ты решил порвать с СССР.
Филби пожал плечами и покачал головой:
— Ты приехал меня допросить. А я все еще думаю, что разговариваю с другом.
Второй раз прозвучало слово «друг». Филби словно нажал на спусковой крючок, и Эллиотт взорвался:
— Ты столько лет меня дурачил. Но сейчас я вытяну из тебя правду, хоть клещами. Тебе пришлось выбирать между марксизмом и семьей, и ты выбрал марксизм. А ведь я когда-то смотрел на тебя снизу вверх, Ким. Господи, как же я тебя теперь презираю. Надеюсь, у тебя сохранились остатки приличий, чтобы понять почему.
Так он еще никогда не говорил с Филби. Политес отброшен. Оба молчали, не шевелились.
Эллиотт медленно приходил в себя и наконец прервал наэлектризованное молчание:
— Я уверен, что мы сможем найти выход.
Эллиотт назвал условия сделки. Если Филби во всем сознается, в Лондоне ли, здесь ли, в Бейруте, то он избежит судебного преследования. Но ему придется рассказать всё: про каждый свой контакт с советской разведкой, про других «кротов» в Англии, про все секреты, которые он передал в Москву за годы шпионства.
— Даю тебе слово, мое и Дика Уайта: полный иммунитет и прощение в случае, если ты сам все расскажешь. Нам нужно твое содействие, твоя помощь.
Филби ничего не ответил, и голос Эллиотта зазвучал жестче. Если Ким откажется играть по их правилам, если он продолжит запираться, пусть пеняет на себя. У него отберут паспорт, отзовут вид на жительство. Он даже не сможет открыть банковский счет. Работа в британских газетах исключена, не говоря уже о МИ-6. Для его детей закроются двери частных школ. Он проживет остаток жизни парией без гроша в кармане, «прокаженным», как выразился Эллиотт. Выбор жесткий: либо джентльменское соглашение, безопасность в обмен на безоговорочное признание, либо он стоит на своем и «его жизнь превращается в ад». Существовал, разумеется, и третий вариант, настолько для обоих очевидный, что Эллиотту не было нужды его упоминать. Бегство.
Между тем Филби встал и направился к выходу. Чаепитие окончилось.
— Если ты пойдешь на сотрудничество, получишь иммунитет от преследования. И это не попадет в прессу.
