Когда приходил очередной номер «Таймс», как правило, через две-три недели после публикации, он тщательно проглаживал газету и принимался изучать отчеты о давнишних матчах в крикет. Он ел тост с толсто порезанным оксфордским мармеладом, потягивал импортный английский чай и каждый вечер в семь часов слушал Би-би-си. Приезжая к нему в гости, его дети привозили белковую пасту для бутербродов «Мармайт», вустерский соус и специи для индийских блюд, которые он любил готовить. Он носил твидовый пиджак в мелкую ломаную клетку и шерстяной галстук. Пил виски «Джонни Уокер Ред Лейбл», частенько до потери сознания. Говоря о России как о своей «родине», он настаивал на том, что, в сущности, никогда не «принадлежал» к британскому правящему классу и, следовательно, не мог его предать. Однако в порыве откровения признавал, что он «безоговорочный англичанин». Временами он производил впечатление отправленного на пенсию госслужащего (каковым в некотором смысле и являлся), фыркающего на вульгарность современной жизни, восстающего против перемен. Новые правила в крикете его озадачивали и возмущали: «Алюминиевые биты, белые мячи, нелепые костюмы… все это трудно понять джентльмену старой школы вроде меня». Сам того не сознавая, он, как эхо члена парламента Маркуса Липтона, бурчал о «мерзко грохочущей современной музыке» и «хулиганах, возбуждающихся от буржуазной рок-музыки».
Сохранялись и другие старые привычки. Его брак с Элеанор какое-то время еще кое-как продержался, но трещина внутри была слишком глубокой. В серой холодной Москве ей было одиноко. Однажды она его спросила: «Что для тебя в этой жизни важнее — я и дети или коммунистическая партия?» Ответ Филби был стандартный, какой он всегда давал, когда ему предлагали взвесить на весах чувства и политику. «Партия, конечно». Он требовал не только восхищения его идеологическим постоянством, ибо «ни разу не сбился с курса», но и сочувствия к тому, что заплатил такую цену. «Если бы вы только знали, какой это ад, когда твои политические убеждения сталкиваются с твоими личными привязанностями», — писал он дипломату Глену Бальфур-Полу. Редких визитеров с Запада он жадно расспрашивал о своих друзьях. «Нет ничего важнее дружбы», — заявлял он так, словно не предавал ее на каждом шагу. Лоррейн Копленд написала, «как больно думать, что все годы, когда мы любили Кима и принимали его у себя, он втайне над нами смеялся». У Филби эти слова вызвали негодование. «Я не смеялся над ними. В моей жизни всегда были две направляющие — личная и политическая. Когда они вступали в противоречие, я вынужден был выбирать политику. Этот конфликт мог быть крайне болезненным. Я не люблю обманывать, особенно друзей, и, что бы там кто-то себе ни думал, я это тяжело переживал». Но не настолько тяжело, чтобы с этим покончить.
Филби возобновил дружбу с Доналдом Маклином и его женой Мелиндой, и обе пары-изгнанницы естественным образом сошлись. Маклин, бегло говоривший по-русски, анализировал британскую внешнюю политику. Он часто работал допоздна. Филби и Мелинда начали вместе ходить в оперу, а потом и за покупками. В шестьдесят четвертом Элеанор отправилась в США, чтобы сделать новый паспорт и повидаться с дочерью. В ее отсутствие Ким Филби и Мелинда Маклин завели роман. Такая уместная связь: Филби тайно спал с женой своего идеологического товарища, изменяя собственной жене, и тем самым повторял странный цикл дружб и предательств, определивший его мир. Вернувшись и узнав о романе, Элеанор объявила о своем уходе. Филби не пытался ее остановить. Зато презентовал ей свою главную ценность — старый вестминстерский шарф. «Они были неразлучны, начиная с колледжа и заканчивая Москвой», — написал Эллиотт. Эту символическую преданность своей альма-матер Эллиотт считал «примером высокой шизофрении». В аэропорту Элеанор провожал офицер КГБ, преподнесший ей букет тюльпанов.
Как и ее предшественница Эйлин, Элеанор недолго прожила после разрыва с мужем. Она написала пронзительные, горькие мемуары и умерла через три года после возвращения в Америку. «Он предал многих, включая меня, — писала она. — Природа наградила Кима отвагой или слабостью стоять на том, что он решил тридцать лет назад, чего бы это ни стоило тем, кто его по-настоящему любил». До конца дней Элеанор задавалась вопросом, за кого же она вышла замуж, и пришла к выводу: «Чужая душа потемки».
Мир Джеймса Хесуса Энглтона перевернулся от осознания того факта, что он толком не знал Кима Филби. Не сказать чтобы Энглтон вообще сильно доверял коллегам, но он, подобно британцам, исходил из убеждения, что внутреннему кругу довериться можно. После дезертирства Филби им как будто овладела глубокая, отравляющая душу паранойя. «Эмоциональное крушение этой близкой дружбы сделало его тотально подозрительным и окрасило его дальнейшую жизнь в другие тона». Он уверил себя в том, что у него под носом осуществляется разветвленная конспирация, инспирируемая Кимом Филби из Москвы. «Джим продолжал считать, что в грандиозном плане КГБ Филби остается ключевым игроком, — заметил его современник. — Для него тот не был обыкновенным пьяным, опустившимся экс-шпионом. Он был первой скрипкой в оркестре». По извращенной логике Энглтона, если Филби сумел обмануть его, значит, существуют на Западе и другие агенты КГБ, занимающие высокие посты. «Он уже больше не позволит так себя провести. Он никому не будет доверять».
Убежденный в том, что ЦРУ нашпиговано советскими шпионами, Энглтон принялся их выдергивать, снимая все слои окружающего его обмана. Он допускал, что такие мировые лидеры, как британский премьер-министр Гарольд Вильсон, премьер Швеции Улоф Пальме и немецкий канцлер Вилли Брандт, находятся под контролем КГБ. Он собрал более десяти тысяч досье на вызывающих подозрение антивоенных активистов и диссидентов, нередко собирая о них информацию незаконными методами. Ущерб, нанесенный им собственной организации, достиг такого размаха, что некоторые заподозрили в нем самом советского «крота», который разрушает ЦРУ изнутри, создавая климат болезненной мнительности. Даже по прошествии десятка лет каждый новый намек на предательство Энглтон со всей бескомпромиссностью и маниакальностью приписывал человеку, которого он когда-то боготворил. «Это все дело рук Кима», — бормотал он себе под нос.
Николас Эллиотт с изумлением наблюдал за тем, как Энглтон все дальше уходит в свой зеркальный лабиринт. Они оставались друзьями на расстоянии, но от прежней теплоты не осталось и следа. Предательство Филби как будто дало метастазы у Энглтона в мозгу. «Он верил [Киму] и откровенничал с ним, и это выходило далеко за рамки обычных отношений между коллегами из дружественных стран, — писал Эллиотт. — Мысль о том, что его, Джима, высококлассного эксперта в области советского шпионажа, обвели вокруг пальца, роковым образом подействовала на его психику. С этого момента он уже никому не доверял, два плюс два для него уже не равнялись четырем». По мнению Эллиотта, сомнения пожирали его старого друга изнутри: «Излишняя подозрительность порой может приводить к более тяжелым последствиям, чем излишняя доверчивость. Его трагедия была в том, что он сам себя перехитрил, и результат оказался плачевным».
Джеймса Энглтона отправили в отставку в 1974 году, когда выяснились масштабы его незаконных поисков «кротов». Он доживал свои дни вместе с орхидеями, удочками и секретами, сам по себе загадка и олух царя небесного. Будучи на пенсии, он немало времени проводил в военном клубе, атмосферой сильно напоминающем старые лондонские мужские клубы. Он продолжал утверждать, что подозревал Кима Филби с первого дня, однако все упоминания об их отношениях, сохраненные в персональных досье, доказывают обратное. Призрак Филби витал над американским секретным ведомством. «Вряд ли удастся когда-нибудь подсчитать нанесенный им реальный ущерб», — написал Ричард Хелмс, назначенный шефом ЦРУ в 1966 году. А один историк оценил его с помощью курсива: «по меньшей мере двадцать пять больших операций, подчеркиваю, бо́льших операций были провалены».
