Правда находилась где-то посередине. Филби был глубоко несчастен в первые годы своего пребывания в советской России, которую Берджесс выразительно описал «как Глазго субботним вечером в викторианские времена». Роман с Мелиндой быстро сошел на нет, и она вернулась к Маклину, а затем и вовсе уехала из СССР. Филби напивался, часто в одиночку, и страдал от хронической бессонницы. Позже он признал, что жизнь сделалась для него «обременительной». В какой-то момент он даже хотел с ней расстаться, порезав себе вены. Но в семидесятом году он воспрял, после того как Джордж Блейк, друг-изгнанник, познакомил его с Руфиной Ивановной, русской польского происхождения, на двадцать лет его моложе, которая станет его четвертой женой. КГБ прислал им чайный сервиз китайского фарфора в качестве свадебного подарка. Висевшие в воздухе подозрения наконец рассеялись, и в 1977 году Филби прочел лекцию сотрудникам КГБ, в которой решительно утверждал, что секретный агент не должен «колоться» на допросе, ни при каких обстоятельствах не давать признательных показаний: «Любое признание — это передача информации врагу. И, следовательно, по определению, является дурным поступком». Наверняка среди его слушателей были такие, кому было известно, что сам Филби в шестьдесят третьем дал признательные показания Николасу Эллиотту. Но они тактично промолчали.
Последние годы его жизни проходили тихо, в домашнем уюте и добросовестных трудах. Руфина с переменным успехом пыталась отвадить его от алкоголя. Он выполнял для Советов разную работу, включая обучение новобранцев-особистов и мотивацию национальной хоккейной дружины — при том что, как однажды заметил Эллиотт, Филби был помешан на крикете и «не проявлял никакого интереса к другим видам спорта». Когда его наградили орденом Ленина, он сравнил это с посвящением в рыцари, «высшим знаком отличия». В свою очередь, он никогда не критиковал систему, которую поддерживал всю сознательную жизнь, не признавал истинной сути организации, в которой так долго служил, и не произнес ни одного слова раскаяния. В стиле официальной советской пропаганды он неизменно утверждал, что если и допускались какие-то практические ошибки, то виноваты в этом отдельные люди, а не коммунистические идеи.
Филби умер в московской больнице одиннадцатого мая 1988 года. Он был удостоен пышного прощания с почетным караулом из особистов и похоронен на Кунцевском кладбище, провожаемый высокими речами о «неустанной борьбе за дело мира и светлое будущее». В память о нем была выпущена почтовая марка. В 2011 году Служба внешней разведки РФ установила памятную доску с двумя профилями Кима Филби, обращенными друг к другу, — неожиданно точное напоминание о двуликом персонаже.
Эллиотт придумал свой план, как почтить память друга. Он рекомендовал МИ-6 посмертно наградить Филби орденом ОМГ, св. Майкла и св. Георга, шестым по престижности знаком отличия, присуждаемым мужчинам и женщинам, особо отличившимся на невоенном поприще за пределами Великобритании. Эллиотт также вызвался в придачу к награде написать некролог, содержащий одну фразу: «До сего момента мои уста были запечатаны, но сейчас я могу сказать, что более храброго человека, чем Филби, я не знал». Москва поймет намек: все это время Филби работал на своих, являясь не доблестным двойным агентом Советов, но героическим тройным агентом Британии, а он, Эллиотт, дергал за ниточки. Откровение, что Филби водил за нос КГБ, вызовет «переполох в тихом лубянском семействе», написал Эллиотт, и станет лучшим актом возмездия. Такая замечательная дразнилка за чужой счет, так как Филби уже ничего не сможет возразить. Предложение Эллиотта было отклонено. МИ-6 нового образца не питала склонности к шуткам.
В последние годы, размышляя о собственной жизни, Эллиотт находил ее «малопримечательной и, можно сказать, печально известной», зато необыкновенно потешной.
Он прошел через презрение, неурядицы и предательство ближайшего друга, но его всегда спасал неиссякаемый природный оптимизм. «По-моему, мне необыкновенно повезло, — написал он. — Я оглядываюсь на свою карьеру и не перестаю удивляться».
Эллиотт всегда носил с собой частичку Филби. Дорожил старым зонтом, купленным много лет назад, точной копией того, с каким ходил его ближайший друг и злейший враг. Эллиотт умер в 1994 году, оставив короткие воспоминания, по большей части непристойные рассказы под печальным, самоиздевательским заголовком «Не судите человека по его зонтику».
Забавно, что в полной мере оценить это название могли только два человека: Николас Эллиотт и Ким Филби.
Джон ле Карре
Послесловие
О, лучше я буду фальшивый некто, чем реальный никто.
Майк Тайсон, чемпион мира по боксу в супертяжелом весе
Николас Эллиотт из МИ-6 был самым очаровательным, остроумным, элегантным, учтивым и бесконечно занимательным агентом из всех, кого я знал. Задним числом он представляется еще и самым загадочным. Сегодня описать его внешность значит вызвать насмешки. Он был bon viveur
[20] старой школы. Всегда в ладно скроенной темной тройке. Безукоризненные итонские манеры и радость от человеческого общения.
Худой как щепка, он, казалось, слегка парил над землей под вызывающим углом, с легкой улыбкой на губах и отставленной рукой, в которой стакан «мартини» или сигарета.
В жилетке, всегда заправленной внутрь, всем видом и манерой речи он напоминал светского денди П. Г. Вудхауса с той только разницей, что говорил он без обиняков, со знанием дела и вызывающе дерзко по отношению к авторитетам.
В период моей службы в МИ-6 мы с Эллиоттом разве что раскланивались. Когда я проходил вступительное собеседование, он сидел в комиссии по отбору. Я стал новобранцем, а он уже был среди грандов на пятом этаже, и его самый громкий шпионский подвиг — вербовку во время войны высокопоставленного офицера немецкого абвера в Стамбуле, которого он вместе с женой тайно вывез в Британию, — приводили нам, стажерам, в качестве примера, чего может добиться находчивый разведчик в полевых условиях.
И он оставался для меня блестящим, недостижимым образцом на протяжении всей моей службы. Весь такой элегантный, входил в главный офис, прочитывал лекцию, посещал оперативное совещание и, пропустив пару стаканчиков в баре для высшего состава, отбывал восвояси.
В тридцать три года, не принеся никакой пользы, я ушел из ведомства. Эллиотт же оставил службу в пятьдесят три, успев поучаствовать практически во всех крупных разведывательных операциях с начала Второй мировой войны. Спустя годы я столкнулся с ним на одной вечеринке.
После бурной карьеры в Сити Эллиотт, пусть и в светской манере, выглядел несколько потерянным. А еще его глубоко задел запрет нашей бывшей конторы на обнародование секретов, по которым, с его точки зрения, давно вышел срок давности. Он считал своим правом и даже долгом перед Историей рассказать правду. И вот тут, похоже, он рассчитывал на меня как на посредника или, если хотите, связного, который поможет должным образом донести его откровения до общества.
