Позицию Михаила Фёдоровича должным образом оценили и его единомышленники — и вообще, как говорится, широкие слои общества, недаром же она распространилась по России во множестве списков.
Князь Вяземский был в восторге. «Ну, батюшка, оратор! — писал он А.И. Тургеневу. — Он и тебя за пояс заткнул: не прогневайся! Вот пустили козла в огород! Да здравствует Арзамас! Я в восхищенье от этой речи…»
Далее в том же письме сказано: «Орлов недюжинного покроя. Наше правительство не выбирать, а удалять умеет с мастерскою прозорливостью; оно ещё ни разу не ошибалось и не выбирало вокруг себя людей, от коих ложились бы слишком великие тени. Глаз его верен, нечего сказать: набирает всегда под рост, а если иногда и захватит переросшего клеймёную меру, то в надежде, что он подастся вниз и на почве двора станет расти в землю»
.
Вскоре к Орлову приехал его давний друг — другой такой же «с мастерской прозорливостью» удалённый и тоже, скажем так, «выпавший из фавора» бывший флигель-адъютант императора — генерал-майор князь Сергей Волконский. Его, при очередном переформировании войск, нежданно-негаданно и не спрашивая согласия, назначили командиром гусарской бригады. Подобное отношение генерал «почёл себе обидой» — и подал просьбу о «бессрочном отпуске за границу». До заграницы он, однако, не доехал, время провёл в основном в Одессе, после чего приехал в Киев, где и остановился у Орлова — соученика по пансиону аббата Николя, сослуживца по Кавалергардскому полку и, как выразился Волконский, «товарища боевой бивачной жизни»…
Волконский вспоминал это время и своего друга:
«У него собрался кружок образованных людей, как русских, так и поляков, и в довольном числе по случаю съезда на контракты
[170], и круг даже дамского знакомства не был просто светский, а дельный. В это время у нас в России ненависть к Франции, врождённая нашими военными поражениями в войнах 1805, 1806 и 1807 годов, вовсе исчезла, кампания 12-го года и последующие 13 и 14 годов подняли наш народный дух, сблизили нас с Европой, с установлениями её, порядком управления, его народными гарантиями. Параллель с нашим государственным бытом, с ничтожеством наших народных прав, скажу, гнёта нашего государственного управления резко выказалась уму и сердцу многих и как всякая новая идея имеет коновода. Михайло Орлов по уму и сердцу был этим коноводом и действовал на просторе в Киеве, где ни предрассудки столичных закоренелых недвигателей, лиц высшего общества, ни неусыпный и рабскоусердный надзор полиции, явной и секретной, не клали помехи в широком действии и где съезд на контракты образованных людей давал случай узнавать людей и сеять семена прогресса политического»
.
Из сказанного можно сделать вывод, что Орлов, не будучи официальным членом тайного общества, весьма активно участвовал в общественной или даже политической жизни.
Далее Волконский пишет:
«Я взошёл в кружок людей мыслящих, что жизнь и дела их не ограничиваются шарканьем и пустопорожней жизнью петербургских гостиных и шагистикой военной гарнизонной жизни, и что жизнь и дела их посвящены должны быть пользе родины и гражданским преобразованиям, поставляющим Россию на уровень гражданского быта, введённого в Европе в тех государствах, где начало было не власть деспотов, но права человека и народов…»
Всё это так, да только куда было деться Орлову от той самой «шагистики военной гарнизонной жизни», коли он продолжал служить и рассчитывал на какое-то продвижение по службе? Вернее, не на «какое-то», а на такое, что соответствовало бы его уровню, опыту и заслугам!
«Когда весною 1819 г. открылась вакансия начальника штаба гвардии и друзья Орлова в Петербурге захотели выставить его кандидатуру на эту видную должность, он решительно отверг их предложение. “Что мне делать в Петербурге? — писал он по этому поводу А. Раевскому. — Как я возьму на себя должность, которую оставить можно только вследствие опалы, занимать — только по милости? Вы меня знаете: похож ли я на царедворца и достаточно ли гибка моя спина для раболепных поклонов? Едва я займу это место, у меня будет столько же врагов, сколько начальников… Конечно, лучше быть начальником главного штаба, чем начальником бригады, но ещё лучше командовать дивизией. Поэтому я оставлю своё нынешнее место только для того, чтобы принять командование, а не для того, чтобы повиноваться другому, потому что из всех известных мне начальников я предпочитаю того, кому сейчас подчинён…”»
.
Далее Орлов просит сына своего корпусного командира узнать, «как относится ко мне общественное мнение». Ранее, кстати, он просил Александра выяснить, не забывают ли его при дворе — и вообще, как там к нему относятся?
Генерал льстил себя надеждой, что через какое-то время государству понадобятся люди «благомыслящие и умеющие видеть дальше своего носа», «чистые люди»… Однако войн в нынешнее царствование больше не будет, а опыт российской истории неоднократно уже доказал, что потребность в истинных военных профессионалах — мыслящих, инициативных, независимых — у государства возникает лишь после первых неудач очередной войны. До этого же в почёте «паркетные» военачальники, умеющие чётко организовывать и блистательно проводить парады…
* * *
Войны не предвиделось, а потому дивизию под команду Орлову — хотя об этом пять раз просили и высокопоставленные друзья его, и его командиры, то есть Раевский и граф Витгенштейн, — император не давал.
«Золотые дни моей молодости уходят, — писал Орлов Александру Раевскому. — И я с сожалением вижу, как пыл моей души часто истощается в напрасных усилиях. Однако не заключайте отсюда, что мужество покидает меня. Одно событие — и всё изменится вокруг меня. Дунет ветер, и ладья вновь поплывёт. Кому из нас ведомо, что может случиться? На всё готовый, я понесу в уединение или на арену деятельности чистый характер, — преимущество, которым немногие могут гордиться в нынешний век»
.
Глава тринадцатая.
«В МОЛДАВИИ, В ГЛУШИ СТЕПЕЙ»
«Дунет ветер, и ладья вновь поплывёт…»
— писал Михаил Орлов. И ветер действительно дунул, а дальше — как в стихотворении Пушкина:
…и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
Плывёт. Куда ж нам плыть?
Куда? В Кишинёв! Сбылось то, о чём так долго мечталось — 3 июня 1820 года генерал-майор Орлов был назначен командиром 16-й пехотной дивизии, расквартированной на самой юго-западной окраине империи, в Бессарабии.
«Я, наконец, назначен дивизионным командиром, — сообщил он Александру Раевскому. — Прощаюсь с мирным Киевом, с сим городом, который я почитал сперва за политическую ссылку, и с коим не без труда расстаюсь. Милости твоего батюшки всегда мне будут предстоять, и я едва умею выразить, сколь мне прискорбно переходить под другое начальство. Но должно было решиться. Иду на новое поприще, где сам буду настоящим начальником»
.
Закономерен вопрос: почему вдруг Александр I сменил гнев на милость и поддался на уговоры друзей и командиров Орлова? Ответ предельно прост: кажется, на турецких границах опять начинало пахнуть порохом, а значит, пора было вспомнить про опытных боевых командиров…
