Мальчик с самого начала сознавал противоестественность своего положения. Его окружали любовью и заботами — но светлых впечатлений, свойственных возрасту, у него не было. Лермонтов родился болезненным и всё детство страдал золотухой; но болезнь эта развила в ребенке необычайную нравственную энергию. В неоконченной юношеской «повести» описывается детство Саши Арбенина, двойника самого автора. Саша с шестилетнего возраста обнаруживает наклонность к мечтательности, страстное влечение ко всему героическому, величавому, бурному: «…он выучился думать… Лишенный возможности развлекаться обыкновенными забавами детей, Саша начал искать их в самом себе. Воображение стало для него новой игрушкой… В течение мучительных бессонниц, задыхаясь между горячих подушек, он уже привыкал побеждать страданья тела, увлекаясь грезами души… Вероятно, что раннее умственное развитие немало помешало его выздоровлению».
Поневоле ставший сиротой при живом отце, к тому же часто болевший, он погрузился в «грезы своей души». В таком детстве и заложена основа его будущего презрения к окружающей жизни, основа его разочарований. Его сделали одиноким и потому несчастным при всем внешнем довольстве, и он уже на всю жизнь погрузился в одиночество и отчужденность, затаился и боялся показать все свои огорчения и даже радости. Как итог: «…в ребячестве моем тоску любови знойной / Уж стал я понимать душою беспокойной».
Спасала природа, родные тарханские места. Тут тебе и ключ на берегу реки Милорайки, и ландыши золотистые, и зреющие на полях хлеба. Такого не придумаешь из головы:
Когда волнуется желтеющая нива,
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зеленого листка;
Когда, росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль утра в час златой,
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой;
Когда студеный ключ играет по оврагу
И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он, —
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, —
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога…
[14]
Природа и смиряла его тревогу в душе. Давала ту гармонию, которой недоставало в жизни.
Сразу же перед имением и село раскинулось. Рассказывают такой случай из детства Лермонтова: «Вышел однажды Мишенька на балкон, а в селе-то избы по-черному топились. Он и спрашивает: „Почему дым через крыши идет? Я видал, как дым через трубы идет, а тут через крыши“. Рассказали ему. Тут он пристал к бабушке: „У тебя кирпишна (кирпичный завод. — В. Б.) своя, дай мужикам кирпичей на печки“. Ну, бабка его любила. Мужикам кирпичей дали, сложили печки с трубами. До крестьян-то Мишенька добрый был…» Мечтал построить всем каменные избы…
П. К. Шугаев описывает случай, «произошедший во время одного из приездов в Тарханы Михаила Юрьевича, когда он был офицером лейб-гвардии. В это время все солдаты, пробывшие в военной службе не менее двадцати лет, были отпущены в отставку по домам; их возвратилось из службы в Тарханы шесть человек, и Михаил Юрьевич, вопреки обычая и правил, распорядился дать им всем и каждому по 1/2 десятины пахотной земли в каждом поле и необходимое количество строевого леса для постройки изб без ведома и согласия бабушки. Узнав об этом, Елизавета Алексеевна была очень недовольна, но все-таки распоряжения Мишеньки не отменила».
Учился он дома. Наняли и француза, и грека, и немку. Пишет Павел Висковатый: «Приставленная со дня рождения к Мише бонна немка, Христина Осиповна Ремер, и теперь оставалась при нем неотлучно. Это была женщина строгих правил, религиозная. Она внушала своему питомцу чувство любви к ближним… Для мальчика же ее влияние было благодетельно. Всеобщее баловство и любовь делали из него баловня, в котором, несмотря на прирожденную доброту, развивался дух своеволия и упрямства, легко, при недосмотре, переходящий в детях в жестокость».
Вспоминает про детские годы домашней учебы и его друг Аким Шан-Гирей: «начинаю (Лермонтова. — В. Б.) …хорошо помнить с осени 1825 года. Покойная мать моя была родная и любимая племянница Елизаветы Алексеевны, которая и уговаривала ее переехать с Кавказа, где мы жили, в Пензенскую губернию, и помогла купить имение в трех верстах от своего, а меня, из дружбы к ней, взяла к себе на воспитание вместе с Мишелем, как мы все звали Михаила Юрьевича.
Таким образом, все мы вместе приехали осенью 1825 года из Пятигорска в Тарханы, и с этого времени мне живо помнится смуглый, с черными блестящими глазками, Мишель, в зеленой курточке и с клоком белокурых волос, резко отличавшихся от прочих, черных как смоль. Учителями были Mr. Capet, высокий и худощавый француз, с горбатым носом, всегдашний наш спутник, и бежавший из Турции в Россию грек; но греческий язык оказался Мишелю не по вкусу, уроки его были отложены на неопределенное время, а Кефалонец занялся выделкой шкур палых собак и принялся учить этому искусству крестьян; он, бедный, давно уже умер, но промышленность, созданная им, развивалась и принесла плоды великолепные: много тарханцев от нее разбогатело, и поныне чуть ли не половина села продолжает скорняжничать.
Помнится мне еще, как бы сквозь сон, лицо доброй старушки немки, Кристины Осиповны, няни Мишеля, и домашний доктор Левис, по приказанию которого нас кормили весной по утрам черным хлебом с маслом, посыпанным крессом, и не давали мяса, хотя Мишель, как мне всегда казалось, был совсем здоров, и в пятнадцать лет, которые мы провели вместе, я не помню его серьезно больным ни разу».
Позже, уже в Москве, наняли англичанина. Так что всю европейскую литературу Мишель учил в подлиннике, прекрасно играл на скрипке и фортепиано. Пел. Много рисовал. Увлекался лепкой из крашеного воска. Вылепил однажды целую сцену: бежит заяц, за ним собака, следом охотники. Жаль, не сохранилась такая сценка. В другой раз вылепил сцену из битвы Александра Македонского. С дворовым дядькой Андреем Ивановичем Сокодовым облазил все окрестности Тархан. Залезали даже в пещеры, где прятались от пугачевских войск помещики. Не случайно и написана была история периода пугачевских войн — незаконченный роман «Вадим», всё по воспоминаниям детства. А по вечерам завораживающе смотрел на луну. Притягивала она его. Недаром и назвали Лермонтова позже «Ночным светилом русской поэзии». Выискивал на луне какие-то признаки жизни, может быть, лунного зайца? «Когда я еще мал был, я любил смотреть на луну, на разновидные облака, которые в виде рыцарей с шлемами теснились будто вокруг нее, будто рыцари, сопровождающие Армиду в замок, полные ревности и беспокойства…»
Единственно, не хватало ему русской няньки, рассказывающей русские сказки, напевающей русские песни. Позже сам поэт искренне сожалел об этом: «Наша литература так бедна, что я из нее ничего не могу заимствовать; в 15 лет ум не так быстро принимает впечатления, как в детстве; но тогда я почти ничего не читал. — Однако же, если захочу вдаться в поэзию народную, то, верно, нигде больше не буду ее искать, как в русских песнях. — Как жалко, что у меня была мамушкой немка, а не русская — я не слыхал сказок народных; — в них, верно, больше поэзии, чем во всей французской словесности».
