Что-то во время венчания не задалось: сперва порыв ветра из дверей загасил у жениха свечу, потом Пушкин неловко задел крест с аналоя, и он упал на пол… Когда Пушкин надевал обручальное кольцо на палец жены, оно выскользнуло из рук… И тут Вяземский увидел злое, напряженное лицо друга — хищно опущенные углы губ, мрачные глаза… Дурные приметы, что и говорить. Но грех им верить. Все будет хорошо.
На Арбате молодых с иконой встречали Нащокин и Павлуша Вяземский. Супруги задали друзьям славный обед, и Александр Булгаков за столом все удивлялся тихонько, откуда у Пушкина, всегда живущего по трактирам, такое вдруг завелось хозяйство… Пушкин не отходил от жены. Вяземский погладывал на них, мысленно улыбаясь — уж больно непривычно рядом с маленьким Сверчком смотрелась высокая, очень юная и очень скромная жена… К тому же контраст внешностей: Пушкин по-своему привлекателен, конечно, но бывают у него минуты какого-то полного внешнего безобразия — арап, да и только; вот как в церкви, когда он разозлился на свою неловкость. Наталья Николаевна же — спокойная, невинная, правильная, русская прелесть… Вулкан и Венера.
…Польша пылала. 1830 год вообще выдался неспокойным — после краткой Июльской революции 25 августа начались волнения в Нидерландах (и образовалось вскоре Бельгийское королевство). Польша восстала в ночь с 17 на 18 ноября. Уже на другой день повстанцы овладели Варшавой. Великий князь Константин Павлович едва успел бежать из своего дворца — его преследовала выпестованная им польская кавалерия… В начале декабря русские войска вынуждены были отступить и с территории Польши. Диктатором восстания стал генерал Хлопицки, которого 6 января 1831 года сменил князь Адам Чарторыйски. Через неделю сейм объявил о том, что лишает Николая I польского трона. Стали поговаривать, что Чарторыйски провозгласит себя королем Польши… Николай I повел себя решительно — отказался от всяких переговоров с восставшими и бросил на подавление мятежа армию. Но первое же сражение при Сточеке окончилось поражением русских.
13 февраля произошел кровопролитный бой при Грохове. Поляки отразили три атаки русских, но главнокомандующий, генерал-фельдмаршал граф Дибич-Забалканский бросил в бой гренадерскую дивизию, которая решило дело. Десять тысяч убитых было у русских, двенадцать тысяч потеряли поляки… 14 мая — сражение при Остроленке: семидесятиверстный марш 15-тысячной русской армии, переход через реку Нарев и бой с 24-тысячной армией Скржинецкого. Снова победа русских, тяжелая и кровавая… «Ты читал известие о последнем сражении 14 мая… — писал Пушкин Вяземскому. — Все это хорошо в поэтическом отношении. Но все-таки их надобно задушить, и наша медленность мучительна. Для нас мятеж Польши есть дело семейное, старинная, наследственная распря; мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей».
Вяземский узнал о восстании 3 декабря 1830 года. Польские известия сначала «огорошили» его. Он видел в бунте не народное возмущение, «а буйство нескольких головорезов, подобных нашим 14-го декабря», «печальную неизбежность, которая толкает эту столь несчастную страну к окончательной гибели». По его мысли, эту «неизбежность» надо было немедленно остановить с помощью войск, а не бросать Варшаву на произвол восставших… Он полурастерянно-полураздраженно писал Александру Булгакову о том, что восстание обречено: «И чего же другого ожидать Польше, восставшей на Россию? Она и не Бельгия. Там есть какая-нибудь соразмерность, да и бельгийцы могли надеяться, что дело их сделается европейским делом, что не дадут их на расправу победителей. Но как полякам не знать, что Европа и не заикнется об них и что Россия справится с ними, как с бунтом в Коломне». Первые прогнозы не оправдались — Европа «заикнулась», и довольно громко; Лафайет во французском парламенте пламенно заверял восставших в полном сочувствии, антирусские настроения охватили почти все западные страны… Но в итоге Вяземский оказался прав: пылкими речами в парламентах дело и кончилось. Угрозы вторжения объединенных европейских сил в Россию так и не возникло. Вооруженной помощи поляки тоже не дождались. По большому счету польское восстание и в самом деле оказалось «бунтом в Коломне»…
6 августа 85-тысячная русская армия под руководством нового главнокомандующего генерал-фельдмаршала графа Паскевича-Эриванского окружила Варшаву и утром 25-го пошла на штурм. Польскую столицу защищал 35-тысячный гарнизон. Через тридцать шесть часов боя Варшава сложила оружие, потеряв восемь тысяч человек убитыми, три тысячи — пленными и 132 орудия.
Паскевичу повезло: взятие Варшавы почти совпало с годовщиной Бородинской битвы. Известие о победе тоже обставили торжественно и красиво — с донесением в Петербург отправился князь Александр Аркадьевич Суворов, внук полководца, взявшего Варшаву в 1794 году… Разгром восстания был воспринят при дворе как историческая победа. Суворов прибыл в Петербург 4 сентября, в тот же день Паскевич был пожалован светлейшим князем Варшавским, а уже через десять дней в свет была выпущена за казенный счет брошюра «На взятие Варшавы». Торжественными стихами победу русского оружия славили Жуковский и Пушкин.
Сбылось — и в день Бородина
Вновь наши вторглись знамена
В проломы падшей вновь Варшавы;
И Польша, как бегущий полк,
Во прах бросает стяг кровавый —
И бунт раздавленный умолк.
В боренье падший невредим;
Врагов мы в прахе не топтали;
Мы не напомним ныне им
Того, что старые скрижали
Хранят в преданиях немых;
Мы не сожжем Варшавы их…
...
Победа! сердцу сладкий час!
Россия! встань и возвышайся!
Греми восторгов общий глас!..
Это «Бородинская годовщина» Пушкина. И еще — «Клеветникам России», обращенное к депутатам французского и британского парламентов, резко выступавших против действий России в Польше:
О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? волнения Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы.
...
Вы грозны на словах — попробуйте на деле!
Иль старый богатырь, покойный на постеле,
Не в силах завинтить свой измаильский штык?
Иль русского царя уже бессильно слово?
Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? От Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
Возмущению князя Петра Андреевича не было предела. Им тут же были забыты собственные отзывы о польском восстании как о «буйстве нескольких головорезов». Это уже в прошлом: восстание раздавлено, Варшава пала. И ликовать над трупами павших врагов, по мнению Вяземского, было недопустимо. Он считал, что «гимны поэта никогда не должны быть славословием резни» (письмо к Тургеневу, 1822). А «торжественная, лирическая, хвалебная» русская поэзия на этот раз воспевала не освобождение отечества от нашествия иноземцев, не героизм русских солдат, сражавшихся с турками, шведами и французами, а именно что резню, подавление мятежа, уничтожение людей, жаждавших получить свободу. Для Вяземского это было равнозначно тому, как если бы друзья написали песнь, прославляющую артиллеристов, расстрелявших 14 декабря картечью «друзей, товарищей, братьев» на площади у Сената… Что же за природа такая у русской литературы, если непременно ей нужно подгавкнуть одою палачам с руками по локоть в крови? Неужели нельзя хотя бы промолчать?.. Еще Карамзин упрекал Дмитриева, написавшего в 1794 году оду (и тоже на взятие Варшавы): «Оставь, мой друг, писать такие пиесы нашим стихокропателям. Не унижай Муз и Аполлона»…
