Уже в Риме повидал Вяземский и мать Наполеона, Легацию Рамолино, qui avait allaite Romulus et plus d'un Remus
[67]. Собственно, один из этих Ремов и представлял Вяземского матери — Жером Бонапарт, бывший король Вестфалии. Старуха доживала свой век одна, в пустом палаццо на роскошной виа дель Корсо. Но больная и слепая Летиция не произвела на князя впечатления — это была просто старая итальянка вовсе не аристократического вида, плохо говорящая по-французски. Вяземский думал: двадцать три года назад скромный московский ополченец был готов умереть на Бородинском поле… И вот перед ним немощная мать того, чья империя казалась незыблемой… Он поцеловал желтую, невесомую руку старухи…
После Флоренции, кажется, — чего пожелать еще? Рай небесный, в котором не чувствуешь себя чужестранцем… Об этом говорили все русские путешественники — Тургенев, Жуковский… Тургенев даже считал, что русскому, кроме Москвы, можно жить только в Италии. 25 ноября Вяземские покинули Флоренцию, наняв за четыреста франков ветурино (кучера) по имени Мокали. Тосканские холмы, можжевельник, оливы и виноградники кругом, дорога идет то вверх, то вниз. Экипаж тащат четыре лошади, на подъемах иногда припрягают двух, а то и трех волов. На высотах Радико Фано вдруг подул сильный пронизывающий ветер с севера — вмиг все промерзли до костей, хотя светило яркое солнце… «Трамонтана», — сказал кучер. Солнце нестерпимо жарило в лицо, а ледяная «трамонтана» дула в спину… Пашенька кашляла так, что сердце разрывалось… Мерили ей пульс — 140 ударов в минуту…
Показался Тибр. Знакомое с детства название, но легендарная река оказалась совсем не такой величественной, как хотелось бы, — неширокая, с мутной глинистой водой горохового цвета. У огромных ворот дель Пополо со статуями апостолов Петра и Павла по бокам столпилось несколько экипажей, жандармы проверяли у пассажиров документы. 30 ноября в четвертом часу пополудни перед каретой взлетел шлагбаум, открывая путь в Рим. На просторной пьяцце дсль Пополо две дамы и шестилетний мальчик радостно приветствовали путешественников… Это были Софья Карамзина и Екатерина Мещерская с сыном Николенькой. Поселились Вяземские на пьяцца делла Минерва, в доме Конти.
Всякого русского новичка в Риме ласково принимали постоянно проживавшие в Италии соотечественники. Конечно, прежде всего это княгиня Зинаида Волконская (зимой она живет в палаццо Поли, а летом перебирается на виллу у собора Сан-Джованни ин Латерано)… Вяземский не мог не заметить, что красота Зинаиды сильно поблекла, что она уже не та прелестница, от которой теряли голову московские юноши. Но она по-прежнему чудно поет, и по-русски говорит особенно очаровательно, с какой-то неуловимой итальянской интонацией… Николай I был взбешен переходом княгини в католичество. Путь в Россию ей закрыт. Но в Риме ей хорошо, ее окружают поклонники, и в палаццо Поли всегда звучит музыка.
У себя в саду Волконская устроила нечто вроде музея — там и сям высились небольшие памятники дорогим Зинаиде людям: урна памяти Дмитрия Веневитинова, бюст Александра I, стела в честь Карамзина… Вяземский и Волконская долго бродили вдвоем по этому садику. Молчали. Никогда не связывала их даже тень увлечения, но сейчас что-то странное промелькнуло, похожее на память о «допожарных», дивных годах, когда оба они танцевали на московских детских балах, не догадываясь о том, что готовит им судьба…
Рим обрушивается на Вяземского водопадом впечатлений. Но князь мужественно пытается устоять и даже выдержать какой-то план осмотра вечного города… Поздним вечером 30 ноября он отправился к Колизею, желая полюбоваться им в лунном свете. Не повезло — луна была какая-то вялая, и Колизея не было видно. Так повторялось еще раз пять. В итоге пришлось довольствоваться часовой прогулкой по руинам под охраной папских солдат и при свете сального огарка.
Софья Карамзина ведет князя в собор Святого Петра. 4 декабря — экскурсия по Ватикану, 25 русских туристов, бегом, бегом. Ничего толком не разглядеть. Возник спор по поводу статуи Аполлона Бельведерского. Вяземский пожимал плечами: конечно, правильно, красиво, стройно, божественно, но — бездушно и без всякого выражения. Надеть бы на него кавалергардский мундир да поставить на часы!.. Дамы со смехом возражали. Софья Карамзина шокировала компанию, сообщив, что была бы не прочь сесть на этого Аполлона верхом.
Римские великосветские салоны — сперва интересно, но очень скоро Вяземский понял, что они не занятнее петербургских: те же «толкотня, мороженое и пустословие». Видел папу Римского — был удивлен его простонародной внешностью и записал: «Папа старичок толстоносый». Разумеется, любимый наркотик Вяземского — опера: «Паризина» Доницетти, «Сомнамбула» Беллини, «Семирамида» Россини… Реакция римской публики привела князя в восторг: неверную ноту весь зал дружно передразнивает, блеет, воет, мычит, зато любимые арии буквально тонут в громе оваций и возгласов… На два дня Вяземский съездил в Неаполь — единственно затем, чтобы послушать знаменитую Марию Малибран в «Сомнамбуле». Но ему не повезло: буквально накануне примадонна сломала руку, и спектакль отменили.
Конечно, посещает Вяземский и мастерские русских художников. Они живут в Риме многие годы, получая стипендии Академии художеств, — работают, вечерами сидят в тратториях… Среди них есть и юнцы, старательно снимающие виды Рима, и нелюдимые затворники, как Александр Иванов, и маститые, купающиеся в успехе мэтры. С главнейшим мэтром Вяземского знакомят, предупреждают о вздорном характере, но мэтр вовсе не заносчив; у него прекрасные южные глаза, полные губы, пышные вьющиеся волосы, занимательный и острый разговор. И он сам берется показать князю Петру Андреевичу все сокровища Рима!.. Совсем немногим великий Карл Брюллов оказывает такие почести…
— Жаль, что нет солнца, — говорит Брюллов. Они стоят за городскими стенами, на бескрайней Кампанье. — Будь оно, и все это перед нами так и запело бы…
Они заключили меж собой полушутливый договор: Вяземский пишет Брюллову стихи, а Брюллов Вяземскому — картину… Вдвоем они навестили Ореста Кипренского, портреты которого были в большой моде лет двадцать назад. Он тогда писал томного, изнеженного Уварова с перчаткой в руке, задумчивого Жуковского на фоне какого-то романтического замка, кудрявого Батюшкова… Написал и Вяземского (этот портрет маслом, 1813 года, — князь в мундире Межевой каонцелярии — ныне утрачен). Теперь Кипренскому было пятьдесят два, он был почти забыт, что-то продолжал делать, но на фоне полного сил, замыслов, какого-то пушкинского Брюллова выглядел совсем невесело. Брюллов познакомил князя с Федором Бруни — надеждой «русской Италии»: он упорно работал над большим полотном «Медный змий», втайне мечтая, конечно, затмить славу «Последнего дня Помпеи». И с двадцатичетырехлетним Михаилом Лебедевым, сыном дерптского крепостного, — со временем, обещал Брюллов, он непременно станет лучшим пейзажистом Европы, в моду войдет, затмит и любимого Жуковским Фридриха, и прочих… И еще мастерские — Иордан, Никитин, Марков… Особенно восхитил Вяземского Александр Иванов, все помыслы которого занимало «Явление Христа народу». Огромная мастерская художника была загромождена бесчисленными этюдами к этой картине, набросками, рисунками; самые стены изрисованы углем и мелом… Одетый в холщовые штаны и блузу, с руками в пятнах от краски, Иванов, обычно замкнутый и недоверчивый к незнакомым, тоже почувствовал симпатию к гостю. Он работал очень медленно, непрестанно поправлял свое творение и вечно был собой недоволен.
