…В иконографии Вяземского есть один потрясающий портрет. Замечателен он уже тем, что это последний сохранившийся карандашный портрет работы Ореста Кипренского. Но достаточно взглянуть на дату, проставленную художником на работе, чтобы понять: это не просто портрет князя Петра Андреевича. Кипренский неслучайно дополнил изображение несколькими надписями. Сначала он подписал работу: «Орест К. 1835 Roma». Потом добавил: «В знак памяти» — и подчеркнул двумя чертами. И в левом углу рисунка: «17 марта». Дата все разъясняла. Это была дань скорби и соболезнования, дань, которую друг приносит безутешному другу. Портрет был выполнен через шесть дней после смерти Пашеньки, через три дня после ее похорон.
На портрете — потрясенный, раздавленный, резко постаревший Вяземский. Отчетливо видна вся его некрасивость — и крупный нос, и губы, и уши, и редеющие волосы с сединой, которые он зачесывает на виски и на лоб. И глаза. Отсутствующие, смотрящие куда-то вправо, потухшие…
Все грустно, все грустней, час от часу тяжелей,
Час от часу на жизнь темней ложится мгла,
На жизнь, где нет тебя, на жизнь, где ты доселе
Любимых дум моих святая цель была.
Все повод мне к слезам, все впечатленья полны
Тобой, одной тобой: подъятые тоской,
Теснятся ли в груди воспоминаний волны —
Все образ твой, все ты, все ты передо мной.
Ты, неотступно ты! Грядущего ли даль
Откроется глазам пустынею безбрежной —
Ты там уж ждешь меня с тоскою безнадежной;
Пророчески тебя и в будущем мне жаль.
В горе друга поддержал Александр Тургенев, приехавший в Рим 26 февраля. Доброты Эоловой Арфы хватало на всех…
26 марта Петр Андреевич, Вера Федоровна, Маша Вяземская и Тургенев поехали в Неаполь. Тому были свои причины. Князь собирался в Россию, и посланник при папском дворе граф Гурьев попросил его доставить в Вену дипломатическую почту из Рима и Неаполя. И хотя небольшое странствие на юг Италии было увлекательным — путники побывали в красивейших местах, видели Помпею, Салерно, Пестум, Кастелламаре, Сорренто, сплавали на остров Капри, — в каком состоянии оно совершалось, легко можно вообразить. Утром 2 апреля Вяземский и Тургенев выехали из Неаполя в Рим. 10-го, оставив семью в Риме, Вяземский один, в качестве курьера Министерства иностранных дел, отправился в Россию. В пять часов пополудни выехал он из вечного города, который столько дал ему и столько отнял… Потом будет он возвращаться в Италию, и не раз, но в Риме так и не побывает. Только в 1845-м, спустя десять лет после смерти дочери, напишет стихотворение:
Звучишь преданьем ты, а не насущным словом.
В тени полузакрыт всемирный великан:
И форум твой замолк, и дремлет Ватикан.
Но избранным душам, поэзией обильным,
И ныне ты еще взываешь гласом сильным.
Нельзя — хоть между слов тебя упомянуть,
Хоть мыслью по тебе рассеянно скользнуть,
Чтоб думой скорбною, высокой и спокойной
Не обдало души, понять тебя достойной.
И позже вторично обратится к римской теме («К Риму»). На этот раз стихотворение уже не о Риме, а именно о родной могиле:
Сочувствие к тебе и внутренней, и чище:
Родное место есть мне на твоем кладбище,
На сем кладбище царств, столетий и племен.
Воспомнится ли мне ограда вечных стен?
И вопрошаю я тоской воспоминанья:
Не кисти, не резца, не зодчества созданья,
В которых смелый дух избранников живет.
Нет, мимо их меня таинственно зовет
Тот мирный уголок, где ранняя могила
Родительской любви надежду схоронила.
«Как я мог решиться ехать один, — думал он, уже сидя в экипаже. — Во мне нет ни твердости, ни бодрости, ни покорности». Он прижимал к лицу мокрый платок — у него опять шла носом кровь. На него находило тяжелое дремотное равнодушие, когда не было сил ни плакать, ни вспоминать… Мысли переваливались одна на другую, как камни, как экипаж с холма на холм. Сизифова работа…
Был итальянский апрель, но погода стояла осенняя, с дождями, холодом. На сердце и того хуже. Судороги тоски. 12 апреля князь приехал во Флоренцию — и, как назло, попал прямо на отпевание умершего Федора Яковлевича Скарятина… Тем же вечером Вяземский поехал дальше. Коляска медленно катила вдоль берегов Арно… 13-го проспал всю ночь в экипаже и проспал Пизу, в том числе и «кривую башню». 14—15 апреля был в Генуе, 16-го — в дождливом Турине, столице Сардинского королевства, где обедал у русского посланника Обрескова и познакомился с писателем Сильвио Пеллико, автором знаменитой драмы «Франческа да Римини» и «Моих темниц». Где-то на пути из Турина Вяземский сильно простудился. 18 апреля, и снова в дождь, показался Милан. Князь посетил собор, дворец графини Самойловой, где было чудное собрание скульптуры и живописи. На другой день Вяземского принял знаменитый писатель Алессандро Мандзони, роман которого «Обрученные» был одной из любимых книг князя. Они провели за беседой около часу. Мандзони говорил о том, что со временем звание писателя совершенно упразднится, потому что любой человек сможет попробовать себя на литературном поприще и издать книгу. Эта фраза запомнилась князю и всплыла потом в его статье «Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина». Вяземский, коллекционировавший автографы, попросил Мандзони расписаться в дорожном альбоме, но тот отказался: «Все это тщеславие, а я, по возможности, отказываюсь от всего суетного». В следующий раз Вяземский повидал Мандзони спустя 28 лет.
Дальнейшее мелькало перед глазами, никак не задевая сердца, — Верона, Виченца, Падуя, Местре, Тревизо… Все это в дожде. 21 апреля разом кончились и дождь, и Италия. В Клагенфурте уже весело сияло солнце. Но это мало радовало Вяземского. Как раз сорок дней…
24 апреля в девятом часу утра он приехал в Вену. Сразу отправился в посольство и передал князю Горчакову дипломатическую почту из Турина, потом оставил вещи в гостинице «У Римского короля», пообедал и поехал в сопровождении Горчакова в Пратер, где прогуливался верхом и в колясках весь венский свет. Австрийские аристократы носили траур — 2 марта умер император Франц. Впрочем, несмотря на черный цвет, все наряды были сшиты по последней моде. Эти траурные обновы Вяземскому показались несколько странны.
Петр Андреевич навестил 83-летнего светлейшего князя Андрея Кирилловича Разумовского — бывшего русского посланника в Австрии, доживавшего в Вене свой долгий век. Несмотря на возраст, Андрей Кириллович считался одним из столпов венского бомонда и имел почтительное прозвище «эрцгерцог Андреас»… «Приятный старик», — отметил в дневнике Вяземский. Он слушал в опере «Норму» Беллини и «Любовный напиток» Доницетти, был на скачках, выставке цветов, в синагоге, в зверинце… Ночью 27 апреля выехал из Вены, которая понравилась ему гораздо меньше Мюнхена, Флоренции и Рима.
«Коляску чинят уже во второй раз из Вены, — записывал он. — Еду хуже прежнего, хотя беру третью лошадь. Здесь все пахнет Русью… Я понимаю их язык, а они меня не понимают. Вообще русский слух смышленее прочих. Если мало-мальски не выговоривать, как иностранцы привыкли выговоривать свои слова, они уже вас не разумеют. А русский мужик поймет всегда исковерканный русский язык всякого шмерца. И природа здесь сбивается на русскую — плоская. Небо молочное, цвета снятого молока. Женский убор — платок, повязанный на голове, тоже русский. Одна почта не русская, а архинемецкая. Язык — смесь польского и русского». 30 апреля в полночь приехал в Прагу, отужинал и покатил дальше. Разумовский говорил Вяземскому, что Прага напомнит ему Москву, но в темноте князь разглядел только, что дома в городе высокие, улицы узкие, а река — широкая. Хорошо Прагу удалось рассмотреть лишь 18 лет спустя.
