В Петербурге он начал с того, что сменил квартиру — из дома Лауферта на Большой Морской, переехал на Литейный проспект, в дом Боровицкой. Здесь предстояло ему прожить до 1843 года… На родине ждали Вяземского печальные вести о смерти Елизаветы Михайловны Хитрово и Дениса Давыдова — неуязвимый в боях генерал скончался 22 апреля от апоплексического удара. 16 июня умер Александр Воейков, а 26 декабря — министр юстиции Дмитрий Дашков. И хотя очень разными были эти люди — с Давыдовым Вяземский был дружен, Дашкова уважал и ценил, а Воейкова презирал за все его гадости, хотя и признавал за ним талант, — все трое были арзамасцами, заметными людьми своей эпохи. И вот ушли один за другим… Редел круг Вяземского. Потери угнетали. «И как они переделали его, — писал часто видевший князя Плетнев. — Это не прежний весельчак; это задумчивый философ, тихий христианин, меланхолический затворник…»
24 июня, почти одновременно с Вяземским, прибыл в Петербург из Штеттина Жуковский. После годовой разлуки оба были счастливы видеть друг друга. В сентябре Жуковский побывал в родных краях — Белёве, Муратове, жил в Москве; в октябре привез в Петербург Гоголя и Александра Тургенева. Гоголя, приехавшего из Рима недавно, с видимой неохотой (его гнали дела, нужно было пристраивать сестер), литературная Москва встретила ликованием. Тут же насели на него друзья, знакомые, редакторы журналов — требовали «Мертвых душ», главы из которых он уже кое-где читал. Гоголь отмалчивался. Его мечтою был уединенный труд, а тут он видел какие-то склоки, партии… Душа его возмутилась, забунтовала. Он покинул Москву с явным облегчением, в дороге был весел, ожил…
Но в Петербурге Гоголь опять захандрил. Он с грустью видел, что друзья Пушкина уже не делают погоду в русской литературе. В журналистике царят молодые. «Современник», который ведет Плетнев, теряет подписчиков чуть ли не с каждым часом. Набирают силу «Отечественные записки», канувшие было в Лету в 1830 году, — предприимчивый Андрей Краевский возродил этот журнал, и к нему перешел порвавший с москвичами Белинский. Все это угнетало Гоголя. Он нахохлился, стушевался, ушел в тень, О том свидетельствует дневниковая запись Жуковского: «15 (ноября. — В. Б.), середа… Вечер у Вяземского. Спор. Гоголь дикарь».
Он все-таки читал у Вяземского из «Мертвых душ». Явился в каком-то нелепом голубом фраке с золотыми пуговицами; сначала стеснялся, мялся, но Жуковский все же сумел его рассмешить, добродушно сказав:
— Ну что ты кобенишься, старая кокетка! Самому же небось смерть как хочется читать, а все мнешься…
Гоголь улыбнулся, развернул принесенную с собой тетрадь…
Потом они долго говорили с Вяземским о Риме. Гоголь жаловался на свои материальные дела, и князь посоветовал ему попроситься на должность конференц-секретаря к Кривцову, назначенному руководить русскими живописцами в Италии.
И еще — Лермонтов. Осенью 1839 года князь часто видел его у Карамзиных — в их салоне Лермонтов стал завсегдатаем. Павлуша Вяземский, уже студент университета, познакомившись с Лермонтовым, пришел в полный восторг, и Лермонтов стал его кумиром — девятнадцатилетний князь первым подхватывал mots
нового знакомого, переписывал его стихи в альбом… Лермонтов по праву старшего слегка подшучивал над Павлушей, но вполне добродушно (и даже перевел по его просьбе стихотворение Гейне «Сосна и пальма»; юный князь, в свою очередь, перевел два стихотворения Лермонтова на французский). Петру же Андреевичу такое увлечение сына не очень нравилось, сам он по-прежнему находил Лермонтова излишне резким и мелодраматическим — какой-то русский Байрон, да и только… Надменное лицо, улыбки, мундир… Он не понимал Александра Тургенева, который с удовольствием общался с молодым поэтом, и Владимира Одоевского, который был с Лермонтовым на «ты». Но все же случалось и Вяземскому вести с Лермонтовым вполне откровенные литературные беседы. Знаменитые лермонтовские стихотворения «Родина» и «Журналист, читатель и писатель» Вяземский считал превосходными.
И я скажу — нужна отвага,
Чтобы открыть хоть ваш журнал
(Он мне уж руки обломал):
Во-первых, серая бумага,
Она, быть может, и чиста,
Да как-то страшно без перчаток…
Нетрудно догадаться, почему эти стихи нравились Вяземскому — в них запечатлен явный отголосок его собственных разговоров с Лермонтовым и даже приведена точная цитата из Вяземского. «Журналы наши так грязны, что их нельзя читать иначе, чем в перчатках» — этот старый афоризм князя был актуален на протяжении всей его литературной жизни и в начале 40-х относился, конечно, к «Отечественным запискам», в которых правил ниспровергатель Белинский… Как это ни забавно, но напечатали это стихотворение именно «Отечественные записки» — Лермонтов был их крупнейшим козырем, и Краевский решил пренебречь замечанием насчет перчаток.
27 октября 1839 года Вяземский и Лермонтов вместе были в театре — на балете «Сильфида» с Марией Тальони. Новый 1840 год тоже встречали в одной компании — у Карамзиных. Говорили о Дашкове (29 декабря его хоронили). И, конечно, вспомнили Пушкина, Тургенев рассказал о погребении его… Лермонтов слушал внимательно, и не было в его лице ничего ни мелодраматического, ни надменного.
Через месяц, 30 января, умер после долгих страданий слепой поэт Иван Иванович Козлов, давний знакомый Вяземского… 5 февраля были похороны. На другой день в Петербурге неожиданно появился Баратынский, которого князь не видел уже года четыре. 7 февраля они долго разговаривали о Пушкине, назавтра встретились за обедом в ресторане Дюме. Баратынский нашел, что князь выглядит довольно бодро и вообще похож на прежнего Вяземского. Вокруг шумела подгулявшая молодежь, но Вяземский не уставая корил юное поколение за то, что оно разучилось веселиться. Тут Александр Карамзин случайно смахнул со стола рюмку. Смахнуть-то смахнул, но не разбил. И Вяземский с усмешкой сказал Баратынскому:
— Вот видите — уронить еще мог, а разбить силы не стало.
Баратынскому было всего сорок, но он постарел, высох, стал еще более замкнутым, чем прежде. Поговаривали, что в имении своем он пристрастился к вину. Шум светского Петербурга его утомлял.
Расстались… А еще через месяц новая разлука — уехал в Германию Жуковский. Странно сказать, но он жених — его невеста, девятнадцатилетняя немка Элизабет Рейтерн, дочь давнего друга поэта… Тургенев и Вяземский не могли взять в толк, как сладилось это дело, и радовались за друга, и огорчались тихонько (Вяземский — тому, что его собственная свадьба осталась уже в какой-то давно умершей допожарной жизни; Тургенев — тому, что у него жены, с кочевой-то жизнью, не будет никогда). Жуковский был неспокоен, думал об отставке. Его пригласили давать уроки русского языка невесте наследника престола, а он мечтал о собственном доме и спокойной работе… У Жуковского в жизни взлет, несмотря на его лета; он полон планов, хочет большого литературного подвига на благо России, и этим подвигом вскоре станет для него перевод Гомеровой «Одиссеи» на русский язык…
В апреле и непоседа Тургенев надумал ехать в Москву и потащил с собой Вяземского. Александр Иванович остановился в Малом Власьевском переулке, Вяземский же поехал в Большой Чернышев, в старый свой пустой дом… Родной город князя любил и помнил, встречали его с почтением. Все в Москве уже было новое, то есть даже не то, что он видел в начале тридцатых, а совсем новое, и Вяземский уже давно учился во всем новом находить отголоски прежнего… Он обнял графа Федора Толстого-Американца, героя былых пирушек, бесстрашного дуэлиста, ныне совершенно седого, грузного, с усталыми умными глазами… Навестил Михаила Орлова — несостоявшегося реформатора и бунтовщика, в котором опала не убила гордой «орловской» породы, прямодушия, смелости… Повидал Федора Глинку. Был на Новой Басманной у Петра Чаадаева. С этим странным человеком Вяземскому иногда мучительно хотелось сдружиться, да и Чаадаев не раз делал попытки стать другом князя. Но почему-то ограничивалось все теплой перепиской и взаимными лестными отзывами. Похоже, это был тот самый случай, когда взаимное уважение мешало людям стать просто хорошими друзьями… «Философическое письмо» (1836) вызвало возмущение Вяземского, он считал его отрицанием единственно верного карамзинского взгляда на русскую историю, но, несмотря на полное свое несогласие с Чаадаевым, все же был вполне объективен и назвал статью «превосходной и мастерской сатирой». И, конечно, всей душой сочувствовал автору, объявленному за «Философическое письмо» сумасшедшим (журнал «Телескоп», его напечатавший, был немедленно закрыт)… Впрочем, эта мера, похоже, лишь прибавила Чаадаеву в Москве известности. Он держался важно, холодно смотрел на собеседника выпуклыми голубыми глазами и был похож на мудрого, всезнающего католического аббата.
