…Если в мае в Петербурге все было еще «тихо и хорошо», то в июне до города добралась-таки эпидемия холеры. «Ты бежишь от революций, — писал Вяземский Жуковскому, — а здесь мы встретим тебя холерою, которая губительною лавою разлилась по всей России и в Петербурге свирепствует с большим ожесточением. Более тысячи человек занемогает в день и наполовину умирает… Божиею милостию, из круга наших близких, друзей и приятелей пока еще жертв нет… Все бивакируют как могут и убежали из города как после пожара». Много было разговоров о том, что холера и революции как-то взаимосвязаны — в 1830 году тоже ведь был губительный мор и бунты в Европе… Снова пришлось вспоминать проверенные средства — заваренную ромашку, хлор, английскую мятную воду, настоянный на пенном вине красный перец; появилось и кое-что новое — сигареты Распайля, изящные маленькие трубки слоновой кости, набитые мелкими крошками камфары. Вяземский с женой, Плетнев и Тютчев укрылись от холеры на большой даче близ Лесного института, за чертой города. С 30-х годов это было модное дачное место, по приказу графа Канкрина туда проложили хорошую дорогу, пустили дилижанс… Рядом с институтскими корпусами был разбит английский парк. «Лесная дача» надолго стала любимым местом отдыха Вяземского…
Пользуясь свободным временем, князь работал над очерком «Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий» — он должен был стать предисловием к собранию сочинений поэта. Но получалось вовсе не предисловие, а скорее воспоминания, полные типично «вяземских» отклонений от темы… На одном из таких отступлений он оставил работу, поняв, что не может вспоминать добрейшего Нелединского официально, что память о нем неизбежно разрастается в память о «допожарной» московской эпохе, которая уже многим представляется с трудом — только по семейным преданиям или вранью современных летописцев…
Вечерами, вдоволь намучившись с неподатливой темой и надымившись распайлевской камфарой, Вяземский выходил к чаю в гостиную. Федор Иванович Тютчев, одетый с только ему присущей тщательной небрежностью, с растрепанными полуседыми волосами, с массивным, с резкими чертами лицом, доставал рукопись новой своей статьи «Россия и Революция», которую он написал для публикации в Париже. Эта статья уже заслужила одобрение Николая I. Слушать пророчества Тютчева было любопытно — Федор Иванович почему-то пребывал в убеждении, что в 1853 году, через четыре века после покорения турками Царьграда, Константинополь непонятным образом снова станет славянским, столицей огромной православной Греко-Российской Восточной Империи… Эта Империя будет противостоять безбожному революционному Западу… «Странно, — думал Вяземский, улыбаясь, — Тютчев сам безнадежно далек от всякого христианства, он не был у причастия, по собственным словам, лет десять… и он же так пламенно проповедует православные истины… И какое ребячество думать о какой-то империи! Снова странно — Тютчев опытный дипломат, а не видит действительного положения дел». Но все это было увлекательно, непонятно и интересно — Тютчев излагал свои парадоксы гибким, высоким, богатым голосом, его афоризмы невольно хотелось запомнить. Вяземский искренне любовался другом-златоустом. Хотя случалось им и крепко, чуть не до брани, спорить (и Тютчев мог вполне серьезно сказать: «Я вижу, князь, что мне у вас делать нечего, вы читаете только брошюры да газетные статьи…»). Но оба тянулись друг к другу — и Вяземский, и Тютчев понимали, что собеседников такого ранга у них больше нет.
На фоне Тютчева Петр Александрович Плетнев, еще один постоянный соратник Вяземского в 40-х, выглядел гораздо бледнее. Сын тверского священника, когда-то он пробовал писать стихи, потом переключился на критику, а там и на науку. С 1840 года он был ректором Петербургского университета. К Вяземскому Плетнев относился как младший к старшему, хотя были они ровесники. Безмерно уважал князя и в то же время остро чувствовал розность с ним. «У Вяземского много природного ума, а еще более остроумия, — писал Плетнев, — но у него недостает местной или, лучше сказать, умственной проницательности и находчивости… Остроумие его есть следствие отчасти природного дара, а отчасти преобладание французского воспитания и чтения… Что касается до языка, то он у него какой-то рубленный. Иногда улыбнешься на счастливое выражение, а иногда поморщишься от натяжки. Это все вместе дает ему характер чрезвычайно особенный от других писателей… При том он совсем не знает законов русского языка и тонкостей его словосочинения. Но я все-таки люблю его ум и особенно характер его. Беда, что это знатный человек, следовательно, не нуждающийся в литературе как в ремесле… Да он же и самое ленивое существо, так что и надежды нет видеть исправление недостатков его».
Летом 1848-го Плетнев жаловался в письме, что никак не может выбраться на прогулку вместе с Тютчевым и Вяземским: «Я встаю — они спят; я ложусь — они едут кататься». Полюбил Вяземский и прогулки в одиночестве. Надевал теплый сюртук (погода все лето стояла промозглая и сырая) и не торопясь отправлялся по петляющей в роще тропинке, вдогон опускавшемуся на западе солнцу. Оставались позади парк, дом, выстроенный по проекту Канкрина… Смеркалось, в воздухе разносился благовест колокольни Невского монастыря. Проносился запоздалый ездок, с ним обрывок удалой песни… Пахло сырой травой. Стлались по ней белые призрачные полосы тумана… «Неужели сейчас где-то умирают на баррикадах люди… льется кровь, падают троны? — думал Вяземский. — А совсем недалеко — губительная холера?» Здесь, в Лесном, как на краю земли — тишина и покой…
Когда бледнеет день, и сумрак задымится,
И молча на поля за тенью тень ложится,
В последнем зареве сгорающего дня
Есть сладость тайная и прелесть для меня.
Люблю тогда один, без цели, тихим шагом
Бродить иль по полю, иль в роще над оврагом.
Кругом утихла жизнь и бой дневных работ;
Заботливому дню на смену ночь идет,
И словно к таинству природа приступила
И ждет, чтобы зажглись небес паникадила…
Именно Лесная дача вдохновила Вяземского на одно из самых изящных и глубоких его стихотворений — «Тропинка». С ранней молодости князь питал стойкую нелюбовь к белому стиху (хотя экспериментировал с ним еще в 1814 году в посвящении умершему сыну Андрею — «Из области тайной…»). Но по «Тропинке» об этом не скажешь — стихотворение выстроено на редкость уверенно, белый стих льется плавно, с редкой для Вяземского мелодичностью и живописностью. «Пограничное состояние» между прошлым и настоящим, явью и воспоминанием, которое возникает при бесцельной прогулке по полевой тропинке, передано поэтом с редкостным мастерством:
Картиной миловидною любуясь,
Я в тихое унынье погружаюсь,
И на меня таинственно повеет
Какой-то запах милой старины;
Подъятые неведомою силой
С глубокого, таинственного дна,
В душе моей воспоминаний волны
Потоком свежим блещут и бегут;
И проблески минувших светлых дней
По лону памяти моей уснувшей
Скользят — и в ней виденья пробуждают.
Так в глубине небес, порою летней,
Когда потухнет ярко-знойный день,
Средь тьмы ночной зарница затрепещет,
И вздрогнет тьма, обрызганная блеском.
Таинственно во мне и предо мной
Минувшее слилося с настоящим;
И вижу ли иль только вспоминаю,
И чувством ли иль памятью живу,
В моем немом и сладком обаянье
Отчета дать себе я не могу.
Осенью 1848 года холера от столицы отступила. Вяземские вернулись в Петербург. 4 декабря, в преддверии тезоименитства Николая I, князь был пожалован орденом Святого Станислава I степени. «В Станиславе мало славы, — усмехнувшись, вспомнил он относительно свежее чиновничье присловье, — моли Бога за матушку Анну…»
