26 ноября 1853 года Вяземский выехал из Венеции в Германию. Маршрут его лежал через итальянский север, где бушевали вполне русские снежные бураны. Да и в Мюнхене стоял двадцатиградусный мороз. Князь был рад повидать старинного друга по иезуитскому пансиону и «Арзамасу» — Дмитрия Северина (он был посланником в Баварии с 1837 года). Потом был вюртембергский Штутгарт и столица Бадена, Карлсруэ. Там еще с сентября 1852 года служил старшим секретарем русского посольства Павел Вяземский (а посланником в Бадене 13 февраля 1854 года был назначен родной брат его жены Николай Аркадьевич Столыпин). После Венеции — резкий контраст, «несколько сухая материя», но все же есть и прелести — «детки Павла очень милы, и мне нужны дети, чтобы раскрасить и оживить грунт житейской картины». Он осматривает маленький симпатичный Карлсруэ (красивый дворец, к которому веером сходятся улицы, перед дворцом — площадь с шестью фонтанами, уютный парк Хардтвальд), представляется герцогской фамилии, без устали ходит пешком по окрестностям… Пишет многочисленные «политические» письма о Восточном вопросе и спорит о нем же с Павлушей… Стихи — тоже политические. В Карлсруэ не было скучно, но ничего возвышенного, оригинального в городе, его жителях и его салонах не попадалось. 20 марта 1854 года Вяземский впервые приехал в Баден-Баден — город, который так много для него значил. «Познакомился с могилою Наденьки и был в комнатах, где жил и скончался Жуковский», — записал в дневнике. И, когда вышел из дома, где умер великий друг, на Софиен-штрассе, тут же мелькнула странная мысль: уж если умереть на чужбине, в странствиях, так лучше здесь…
Уж если умереть мне на чужбине,
Так лучше здесь, в виду родных могил:
Здесь я нашел, чем скорбь жила доныне,
Здесь я не раз заочно слезы лил.
Приветствию знакомой грусти внемлю:
Здесь вчуже я уж дважды умирал;
В сокровищах, зарытых смертью в землю,
Полсердца я остатки отыскал…
Он знакомился с Баден-Баденом… Маленький, утопающий в зелени, очень уютный городок (совершенно не верилось в то, что пять лет назад здесь гремели уличные бои). Речка Оос, дно которой вымощено брусчаткой. Множество вилл, в том числе принадлежащих русским. Недавно проложенная, усаженная молодыми липками Лихтентальская аллея. Отовсюду видны окутанные синей дымкой горы Шварцвальда… Мартовский Баден-Баден был тих и немноголюден; лишь немногие отдыхающие прогуливались по питьевой галерее Тринкхалле, пусто было и возле Курхауза. Сезон здесь начинался 1 мая: тогда распахивало двери знаменитое казино, принадлежавшее французу Эдуарду Беназе… После того как в 1838 году азартные игры были запрещены во Франции, отец его, предприимчивый Жак Беназе, перебрался в Баден-Баден и вскоре сделал его всемирной столицей рулетки. Вяземский поймал себя на мысли, что казино ему совершенно нелюбопытно (в отличие от Павла, который проводил за рулеткой больше времени, чем в своем посольстве). Петр Андреевич грустно усмехнулся: да он ли это, когда-то «прокипятивший» на картах полмиллиона?..
И печальные «Баденские воспоминания» сменяются обычной для Вяземского полуиронической «фотографией», где сравниваются Баден досезонный и Баден летний, — европейская ярмарка невест, шулеров, рыжих английских лордов, знаменитостей в отставке, модников и прочего «разно-шатающегося сброда». Он посвятил эти стихи своим давним приятелям братьям Мухановым. А Баден-Баден, несмотря на то, что в нем князя невольно одолевали печальные воспоминания об ушедших, становится, пожалуй, его любимым городом номер два — после Венеции.
12 июля 1854 года, в Дрездене, Вяземский отметил свой день рождения записью в дневнике; «Стукнуло 62 года. Дело идет к развязке». Стал перелистывать старые записные книжки и тут наткнулся на запись годовой давности — 12 июля 1853-го, Прага, шестьдесят первый год рождения и — не то первая строка, не то просто грустная фраза: «Не думал я дожить до нынешнего дня»…
Не думал я дожить до нынешнего дня,
Казалось мне, что смерть уж сторожит меня,
Что тут же должника просрочившего схватит
И мой последний час весь старый долг уплатит…
...
А я еще живу и ношу дней таскаю,
В могилу сверстников и младших провожаю;
Забытый смертью гость на жизненном пиру,
Играю все еще в житейскую игру,
Случайный выигрыш записываю мелом,
А проигрыш лежит в начете мне тяжелом…
Чем дальше, тем безрадостнее делалось стихотворение, от строчки к строчке видно, как портится у Вяземского настроение, все это немедленно отражается в тексте, и шестьдесят два прожитых года воспринимаются им уже как нечто совершенно бесцельное и бессмысленное… Он снова вызывает тени Карамзина и Жуковского — образцовые труженики, свершившие свой подвиг бытия. Можно и нужно было следовать их примеру. «Но я был слишком горд, но я был слишком слаб…» — проговаривается князь… «Поминки так легко убитых мной годов» отмечать бесконечно тяжело. Но все же нельзя не почувствовать и того, что в своих недостатках Вяземский признается спокойно и даже не пытается оправдываться. «Слишком гордый» и «слишком слабый» — этими грехами он явно дорожит и даже готов считать их своими отличиями… Сквозь смирение явно проглядывает уверенность в том, что иной, праведный путь, несмотря на всю его привлекательность, для него неприемлем. С легкой улыбкой ступал на жизненную дорогу Вяземский 1810-х годов — и с той же улыбкой, которую, впрочем, можно было принять подчас за гримасу боли, признавался, что дорога эта была пройдена не так, как следовало,
К этим внешне безнадежным, а внутренне все же горделивым «поминкам» по собственной судьбе примыкает еще одно стихотворение, написанное в тот же день и на одном листе с «12 июля 1854 г.». (даже размер совпадает, любимый Вяземским неторопливый александрийский стих) — «Сознание». Это, в сущности, вариация на тему «12 июля 1854 г.»., но более интимная, адресованная конкретному человеку (Владимиру Титову). Снова Вяземский сетует на собственную слабость, лень, называет себя «бойцом без мужества и тружеником без веры», восклицает: «Как много праздных дум, а подвигов как мало!» Но в финале «Сознания» эти самобичевания, звучащие, как и в «12 июля 1854 г.»., довольно холодно и шаблонно, сменяются другим — искренним, глубоким и по-настоящему горьким признанием:
…В борьбе слепой
Не с внутренним врагом я бился, не с собой;
Но Промысл обойти пытался разум шаткой,
Но Промысл обмануть хотел я, чтоб украдкой
Мне выбиться на жизнь из-под Его руки
И новый путь пробить, призванью вопреки.
Но счастья тень поймать не в прок пошли усилья,
А избранных плодов несчастья не вкусил я.
И видя дней своих скудеющую нить,
Теперь, что к гробу я все ближе подвигаюсь,
Я только сознаю, что разучился жить,
Но умирать не научаюсь.
Это звучало уже очень серьезно. Попытка «вывести» свою жизнь «на счастье», конечно, была заведомо обречена. Но только к шестидесяти годам Вяземский смог вслух сказать о том, что он не хозяин собственной судьбы. Спор разума с Промыслом оказался бессмысленным и опасным — в 1851 году он привел Вяземского на грань безумия. «Загадочная сказка» (как он назвал свою судьбу) продолжала сочиняться вне зависимости от его чаяний и желаний, и князь, отказываясь от всякой гордыни, чуждый самолюбия, признается: жить он разучился, «новый путь пробить» не удалось, Провидение не обманешь. Это была расписка в том, что сознательная жизнь завершена и впереди ожидает прозябание. Расписка в полном собственном проигрыше…
