Конечно, возрастной субъективизм, пристрастный взгляд на молодое поколение не могли обойти ни Дмитриева, ни Жуковского, ни Толстого, ни Бунина, ни Вяземского. Но, даже сделав скидку на «сварливый старческий задор» классиков, приходится, увы, с ними согласиться. Золотой век русской литературы действительно — а не в воображении Вяземского — сменился Реальным, а затем и Животным, и «драгоценные черты» уже не определяли ее облик ни в 60-х, ни в 50-х, ни в 40-х годах. Тоска по утраченному раю предпушкинской и пушкинской эпох оказалась постоянной спутницей Вяземского на протяжении всей второй половины его жизни. Проницательно разглядел он начало конца в «оподлении» русской литературы, в превращении Олимпа во «вшивый рынок». Оттого и сопротивлялся отчаянно этому «рынку» — сначала Булгарину, потом Полевому, Белинскому, потом Некрасову, потом бесчисленным и безликим левым и правым публицистам 60-х и 70-х; оттого и не уставал поминать в старости Карамзина, Дмитриева, Жуковского, Пушкина—в обреченной надежде заговорить этими именами стремительно разливающуюся Лету, обратить внимание новых поколений читателей к благородной, чистой, глубокой, строгой и светлой классике, к элитарной дворянской культуре.
Добился ли он? был ли услышан?.. Косвенно нам отвечает В.В. Розанов, вспоминая свои гимназические 60-е; Пушкина тогда не только не читали, но даже и не вспоминали, настолько он был неактуален и неинтересен; Некрасовым же зачитывались до одурения, жадно ловили каждую строку. «Аристократизм», культ чести и благородства, какие-либо проявления патриотизма, тем более преданности августейшей фамилии вызывали у молодых только смех. Над умами властвовали Толстой, Достоевский, Тургенев, Чернышевский, Некрасов, Писарев, Герцен. И не один «пламенный революционер» вступил на свой бурный жизненный путь именно под влиянием прочитанного модного романа на социальную тему, вдохновившись примером «железной воли» Рахметова или умиравшего на баррикадах Рудина…
Это было начало конца не только русской литературы, но всей России, какой ее знал Вяземский. Начало того, о чем с горечью и желчью говорил Иван Алексеевич Бунин.
Конечно, теперь нам ясно, что по самому строгому счету Вяземский был прав, когда отзывался о послепушкинской литературе как о «книгопрядильной промышленности», на которой основано благосостояние «вшивого рынка». С внешней стороны «приличия», разумеется, соблюдались: нападки Писарева на Пушкина были осуждены, сформировался устойчивый пушкинский культ, достигший апогея в 1899-м, в год столетнего юбилея, — но, за немногими исключениями, русские писатели конца столетия склонялись перед Пушкиным и клялись его именем, вовсе не чувствуя себя его духовными наследниками. Он стал, по меткому слову Вяземского, «хорошо бальзамированным почетным покойником русской культуры». Гении Серебряного века скорее отталкивались от Пушкина, преодолевали его, нежели развивали его традиции, И только после революции, в изгнании, русская литература в полной мере осознает справедливость формулы Аполлона Григорьева: «Пушкин — это наше всё». Имя Пушкина станет паролем, которым Владислав Ходасевич будет окликаться в надвигающейся тьме; Владимир Набоков взвесит жизнь и честь «на пушкинских весах»; Георгий Иванов отчаянно воскликнет в «Распаде атома»: «Пушкинская Россия, зачем ты нам изменила?! Пушкинская Россия, зачем ты нас предала?!»
Выходит все же, что не совсем предала. Кто читает сейчас критические статьи Белинского и Добролюбова? Кто после набоковского «Дара» может всерьез воспринимать Чернышевского? Утратили былую позолоту даже такие гиганты, как Герцен, Некрасов и Тургенев. 1840—1860-е годы привлекают внимание разве что литературоведов, в читательском сознании они почти мертвы. А Карамзин, Жуковский, Баратынский, Тютчев, Пушкин, Лермонтов, весь Золотой век — непоколебимы по-прежнему и всегда будут волновать своей чистотой, светом, благородством…
Может быть, именно желая официально оформить свою деятельность по спасению русской старины от надвигавшегося забвения, Вяземский предложил в 1866 году создать Русское Историческое общество — по примеру Географического и Экономического. Эта идея встретила горячую поддержку наследника, великого князя Александра Александровича, который 7 февраля 1867 года стал почетным председателем общества. Первое заседание состоялось в Аничковом дворце, в его кабинете. Вяземский, единодушно избранный председателем, произнес небольшую речь, обращенную к великому князю, в которой процитировал знаменитые слова Карамзина: «История народа принадлежит царю». Смысл этих слов, объяснил князь, конечно, не в том, что царь может творить с историей что пожелает, а в том, что он должен изучать ее пристальнее и прилежнее, чем его подданные — ибо от него зависит, какой эта история будет дальше… В дальнейшем великий князь активно участвовал в деятельности общества. Так, в мае 1868 года он, выполняя просьбу Вяземского, получил у отца разрешение на публикацию писем Екатерины II к скульптору Фальконе.
Императорское Русское Историческое общество, основанное Вяземским, просуществовало 52 года; в нем состояли виднейшие русские историки — С.М. Соловьев, К.Н. Бестужев-Рюмин, граф А.С. Уваров, Н.И. Костомаров, В.О. Ключевский, П.И. Бартенев, барон А.Г. Жомини, граф С.Д.Шереметев, князь П.П.Вяземский. В 1867—1916 годах общество выпустило 148 томов сборника, где были впервые опубликованы многие интереснейшие документы по истории России. Председателями общества были Вяземский (1866-1878), затем А.А. Половцов (1878—1909), а с 1909 года до революции — великий князь Николай Михайлович. С ним Вяземскому довелось познакомиться в 1876 году в Бад-Эмсе. Смущаясь, великий князь попросил вписать в его альбом какие-нибудь стихи, и Вяземский с удовольствием выполнил просьбу юноши… Последний председатель ИРИО, знаменитый историк великий князь Николай Михайлович, будет расстрелян большевиками в Петропавловской крепости в 1919 году… «Революции не нужны историки», — заявит Ленин, отклоняя просьбу Максима Горького помиловать великого князя.
* * *
6 июля 1867 года в составе свиты императрицы Вяземский выехал из Царского Села в большое путешествие. Дорогой написал стихотворение «Петр Алексеевич» (о Петре I, перед которым Вяземский преклонялся всю жизнь). За окнами железнодорожного вагона мелькали Псков, Вильно, Варшава, Краков… наконец Вена, где гостей ждал торжественный прием у императора Франца Иосифа. Затем пароходом вниз по Дунаю, через австрийские земли… Это долгое интересное странствие завершилось в Крыму, в Ливадии, где к жене присоединился Александр II. Семь лет назад это поместье было куплено министерством двора для императрицы Марии Александровны. Сейчас о ней напоминает «Фонтан Марии» в маленьком Арабском дворике Ливадийского дворца…
Четыре месяца, проведенные в этом путешествии, может быть, были последними месяцами чистого, беспримесного счастья в жизни князя. Летний Крым, напоминавший Вяземскому сразу и Турцию, и Французскую Ривьеру, был, в сущности, еще белым пятном на русской карте; татарские поселки, разбросанные по побережью, хранили отчетливо облик пушкинской эпохи, а Большой Ливадийский дворец, недавно перестроенный из дома графа Потоцкого и напоминавший экзотического вида двухэтажную дачу, блистал новизной
[114]. Жизнь текла вполне беспечная — мирные чаепития с императрицей, прогулки в экипажах и на осликах в горы, веселый щебет детей — 10-летнего великого князя Сергия Александровича и 13-летней великой княжны Марии Александровны, беседы со старым знакомым графом Алексеем Бобринским, «ералаш» до полуночи, виноград, персики и купанье… И стихи ожили. В 1863 году Вяземский уже адресовал императрице стихотворение «Из Венеции в Ливадию…», где пытался воссоздать крымский пейзаж заочно. А тут, в виду настоящих гор и настоящего моря… Государыня нередко просила князя подарить ей поэтическую «фотографию», и Вяземский привычно брался за перо. «Аю-Даг (Дорогою)», «Бахчисарай (Ночью при иллюминации)», «Чуфут-Кале», «Возвращаясь из Кореиза», «Вдоль горы, поросшей лесом…», «Месячная ночь», «Горы ночью (Дорогою)», «Ливадия (27-го июля)» — подарок на день рождения императрицы, «Орианда», «В Орианде»… В стихотворении «Слуху милые названья…» словно оживает все побережье — Вяземским не забыты Массандра, Гаспра, Мисхор, Кореиз, Ореанда… В Бахчисарае он перечел поэму Пушкина и постоял немного в прохладном зале перед ржавою трубкой, из которой вяло капала теплая вода… Тридцать лет назад, 9 сентября 1837-го, был здесь Жуковский — тоже наверняка вытер слезу… Сорок три года минуло с тех пор, как Вяземский написал знаменитое предисловие к «Бахчисарайскому фонтану» и выпустил поэму в свет. Битву классиков и романтиков теперь проходили дети на уроках русской словесности.
