Но свеж и зелен он всегда.
Не можешь, гражданин, как пальма, дать плода?
Так буди с кипарисом сходен:
Как он, уединен, осанист и свободен.
Батюшков
Пророческим оказалось «Прощание с халатом»! Ведь упоминались там (еще за полгода до отъезда к месту службы) и «золотой, но тягостный ярем», и «след моей отваги тщетной», и «неудач постыдные следы»… Служебный ярем действительно оказался тягостным, и с формальной точки зрения варшавская служба Вяземского — цепь сплошных поражений. Но из Польши он вернулся другим человеком. Как Петербург 1806 года вышиб из князя остатки детства и сделал его светским юношей, так варшавское трехлетие превратило беззаботного поэта в мыслящего и широко известного своими политическими убеждениями общественного деятеля. Из Польши он привез «Петербург», «Первый снег», «Уныние», «Негодование» — классику русской лирики…
Существует несколько версий по поводу того, что же все-таки послужило конкретной причиной отставки Вяземского. Естественно, его отстраняли от должности за письма, за «возмутительные» стихи, за приятельство с поляками, за независимое поведение… Но был и какой-то непосредственный повод. Сам Вяземский был уверен, что в руки Александра I попало его письмо, адресованное жене, в котором он упоминал о каких-то «варшавских переменах». Был еще спор Вяземского с его варшавским приятелем, адъютантом великого князя Константина графом Ф.К. Нессельроде, в котором князь пылко защищал оппозиционеров французского парламента, Бенжамена Констана и Казимира Перье, а также резко высказался против австрийской политики в Королевстве Обеих Сицилии… Это могло задеть австрофила Нессельроде, который пожаловался великому князю Константину, а тот — венценосному брату. Ю.М. Лотман связывал изгнание Вяземского из Польши с разгромом оппозиционной «артели» в лейб-гвардии Литовском полку (в ней состоял близкий приятель князя Петр Андреевич Габбе). Есть, кроме того, «интимная» версия — якобы какой-то немец-генерал из свиты великого князя усиленно добивался внимания Веры Федоровны Вяземской, а когда княгиня резко поставила его на место, оклеветал ее мужа: сообщил куда следует, что Вяземский на балу напевал политические куплеты Беранже «La mort du roi Christophe»
[29]. Великий князь потребовал от Вяземского письменных извинений (не уточняя при этом, в чем именно) и никакого ответа не дождался.
Тотчас же началась кампания по спасению Вяземского, подобная той, что была год назад, при ссылке на юг Пушкина… На смягчение участи никто особенно не рассчитывал, да и, как сам Вяземский пишет, Карамзин «просил у государя не помилования мне, но объяснения в неприятности, постигнувшей меня». Александр, отдыхавший тогда в Царском Селе, подтвердил с улыбкой, что запрет князю возвращаться в Польшу связан с его «нескромными разговорами о политике», и добавил:
— Впрочем, несмотря на то, может он вступить снова в службу по любому ведомству, исключая те, что находятся в Королевстве Польском.
Это Вяземского взбесило. Мало того, что его выгнали, как он считал, беспардонно, так еще теперь имеют наглость дразнить новой службой! А главный его варшавский недоброжелатель Байков шлет ему письма, где простодушно недоумевает, с чего это князя больше не видать в Польше!.. Карамзин подал было мысль устроиться в Московский учебный округ, попечителем которого уже четыре года был двоюродный дядя Вяземского князь Александр Петрович Оболенский… Но где там! Вяземский бушевал. Он наотрез отказался вообще от всякой службы и камер-юнкерского звания и подал прошение об отставке. Оно было удовлетворено 4 июня, причем князю объявили «неудовольствие» императора… Что ж, Карамзин не упрекнул Вяземского ни словом, ни взглядом — в свое время он сам подался в раннюю отставку и выше всего в жизни ценил независимость. Петр Андреевич невольно повторял судьбу своего наставника…
Друзья, опять я ваш! Я больше не служу,
В отставку чистую и чист я выхожу.
Один из множества рукой судьбы избранный,
Я чести девственной могу идти в пример.
Я даже и Святыя Анны
Не второклассный кавалер.
Это стихами. Прозой объяснялось вот как: «Мне объявлено, что мой образ мыслей и поведения противен духу правительства и в силу сего запрещают мне въезд в город, куда я добровольно просился на службу. Предлагая услуги свои в другом месте и тому же правительству, которое огласило меня отступником и почти противником своим, даюсь некоторым образом под расписку, что вперед не буду мыслить и поступать по-старому. Служба Отечеству, конечно, священное дело, но не надобно пускаться в излишние отвлеченности; между нами и отечеством есть лица, как между смертными и Богом папы и попы. Вот оправдание. Мне и самому казалось неприличным быть в глубине совести своей в открытой противуположности со всеми действиями правительства; а с другой стороны, унизительно быть хотя и ничтожным орудием его (то есть не делающим зла), но все-таки спицею в колесе, которое, по-моему, вертится наоборот».
В Варшаве остались дети Вяземских, все их вещи. За ними поехала Вера Федоровна, ведь Вяземскому пересекать границу было запрещено. Князь ждал жену в Петербурге.
А 12 июля в Царском Селе произошел такой разговор между императором и Карамзиным.
— Вот вы заступаетесь за князя Вяземского и ручаетесь, что в нем нет никакой злобы, — начал Александр. — А он между тем на днях написал ругательные стихи на правительство.
— Я не смею спорить, — отвечал Карамзин, — но, зная князя и его характер, не могу поверить, чтобы он в минуту оскорбления и огласки стал изливать свое неудовольствие в пасквилях.
— Да вот извольте взглянуть. — И государь протянул Карамзину красивую писарскую копию стихотворения «У вас Нева, у нас Москва… У вас Хвостов, у нас Шатров…». Это была еще допожарная сатира Вяземского «Сравнение Петербурга с Москвой». При желании ее действительно можно было трактовать как антиправительственную — Государственный совет сравнивался в ней с домом умалишенных, а последняя строка («А кучер спит») явно содержала намек на государя…
— Эти стихи мне известны, ваше величество, — не смешавшись, твердо отвечал Карамзин. — Они написаны князем Вяземским лет десять назад, это шалость его молодости… Однако сегодня же дело разъяснится: я жду князя к обеду, чтобы вместе отпраздновать его день рождения, и спрошу его о стихах.
Лицо Александра озарилось искренней улыбкой.
— А я и не знал, что у князя сегодня день рождения, — проговорил он. — Что ж, в таком случае передайте ему мои поздравления… И не будем омрачать семейное торжество неприятными впечатлениями.
Спустя четыре дня после этого разговора Вяземский дилижансом выехал в Москву…
После страшного нервного напряжения, державшего его в тисках пол-лета, наступил спад. Петр Андреевич был раздражен, мрачен. У него даже началась бессонница, которой он прежде никогда не страдал. Не обрадовало и то, что управляющий Демид Муромцев сделал ему сюрприз и на сэкономленные деньги выстроил в Москве, в Большом Чернышевом переулке (Вяземские снимали там квартиру до отъезда в Польшу), небольшой, но уютный двухэтажный каменный дом… Дождавшись Веру Федоровну с детьми, князь сразу же уехал в Остафьево. Его-то у него никто не отберет: это его мир, его детство, его маленькая республика…
