Останавливаться на полпути было не в правилах Булгарина. Тем более и Полевой не стоял на месте и летом 1827 года начал добиваться разрешения на издание газеты «Компас» и журнала «Энциклопедические летописи отечественной и иностранной литературы»… Надо было спешить, и 19 августа 1827 года к Бенкендорфу поступил еще один донос на Полевого — а заодно и на Вяземского.
«В «Московском телеграфе» беспрестанно помещаются статьи, запрещенные с.-петербургскою ценсурою, и разборы иностранных книг, запрещенных в России, — читал Бенкендорф. — В нынешнем году помещались там письма А. Тургенева из Дрездена, где явно обнаружено сожаление о погибших друзьях и прошедших златых временах. Вообще дух сего журнала есть оппозиция… Г. Полевой, по своему рождению не имея места в кругу большого света, ищет протекции людей высшего состояния, занимающихся литературою, и, само собой разумеется, одинакового с ним образа мыслей. Главным его протектором и даже участником есть известный князь Петр Андреевич Вяземский, который, промотавшись, всеми средствами старается о приобретении денег.
Образ мыслей Вяземского может быть достойно оценен по одной его стихотворной пиесе Негодование, служившей катехизисом заговорщиков, которые чуждались его единственно по его бесхарактерности и непомерной склонности к игре и крепким напиткам. Сей-то Вяземский есть меценат Полевого и надоумил его издавать политическую газету… Вообще, московские ценсоры, не имея никакого сообщения с министерствами, в политических предметах поступают наобум и часто делают непозволительные промахи. По связям Вяземского, они почти безусловно ему повинуются… Г. Полевой, как сказано, состоит под покровительством князя Вяземского, который по родству с женою покойного историографа Карамзина находится в связях с товарищем министра просвещения Блудовым. Не взирая на то, что сам Карамзин знал истинную цену Вяземскому, Блудов из уважения к памяти Карамзина не откажет ни в чем Вяземскому».
Ну что ж, картина получалась действительно внушительная: Вяземский — неразоблаченный мятежник, к тому же социально опасная личность — бесхарактерная и имеющая склонность к крепким напиткам (крайне взрывоопасное сочетание)… Пользуясь тем, что московские цензоры «почти безусловно ему повинуются», он превратил «Московский телеграф» в свою вотчину, где свободно обсуждаются возмутительные предметы. Именно Вяземский протащил через московскую цензуру запрещенную в Петербурге поэму повешенного мятежника Рылеева «Войнаровский». Плюс еще готовящийся к изданию «Компас»… Словом, классический русский донос, мощный, красивый, убедительный… Его автором был управляющий Третьим отделением М.Я. фон Фок, а сведения поступили от Булгарина.
21 и 23 августа Бенкендорф получил от фон Фока еще два доноса. Там цитировалось «Негодование» Вяземского, приводилась подборка «крамольных» мест из «Телеграфа», перечислялись участники московской «либеральной шайки», а вывод звучал зловеще: «Если свыше не взято будет мер, то якобинство приобретет величайшую силу для действования на умы».
Бенкендорф ознакомил с доносами Николая I. Молодой император нахмурился — Вяземского он прекрасно помнил. Лично они знакомы не были, но и заочно князь раздражал Николая своей независимостью и высоким самомнением. Кроме того, он был литератор, а Николай относился к русской литературе с подозрением, потому что хорошо знал — от нее всегда можно ждать неприятностей. Он помнил, что в следственных делах заговорщиков присутствовали списки возмутительных стихотворений «Петербург» и «Негодование». И то, что Вяземский не был замешан в мятеже, свидетельствовало лишь о том, что он был умнее и осторожнее других. Ну а в том, что в Москве продолжала действовать «либеральная шайка», атаманом которой был князь-сочинитель — в этом сомневаться нисколько не приходилось…
Принято думать, что Николай I буквально на дух не переносил Вяземского как человека. Вряд ли это соответствует истине. Скорее всего, император воспринимал его просто как неисправную деталь в огромном механизме, каким ему представлялась страна. Впоследствии, в 30-х и 40-х, государь относился к Вяземскому двойственно — не скупился на похвалы и поощрения, однако и не давал забывать, что имя князя «числится на черной доске». И даже будучи камергером, вице-директором департамента, академиком, заслужив множество комплиментов и наград от царя, Вяземский прекрасно знал: выше определенного уровня в царствование Николая I ему никогда не подняться,
В этом заключалась главная драма Вяземского-политика. С самого начала подвергнув князя незаслуженной травле, грубо сломив его волю, заставив стать обычным чиновником, Николай I не угадал в подозрительном Рюриковиче потенциального реформатора, человека пронзительного ума и отменных государственных качеств. Сложись обстоятельства иначе, Вяземский вполне мог бы сыграть огромную роль в формировании официальной российской идеологии, стать реформатором образовательной системы… Словом, в правительстве Николая I он безусловно был бы не последней фигурой. Но вся беда заключалась в том, что императору, по собственному его признанию, было «не нужно умных голов, а нужно верноподданных». Старинные приятели Вяземского — Блудов, Уваров, Дашков, Киселев — были гораздо менее яркими фигурами, чем князь, зато гораздо более верноподданными. Именно это и привело их на министерские посты в 30-х годах.
Итак, не разгадав Вяземского, не узнав в нем своего единомышленника (оба — и Николай, и Вяземский — благоговели перед Карамзиным), император решил исправить нестройную ноту в общем хоре. Не стоит думать, что Николай I, решая заняться Вяземским, хотел сделать приятное Булгарину. К нему, как мы видели выше, он относился с изрядной долей брезгливости и даже не знал толком, как Булгарин выглядит. «Северная пчела», хотя и считалась полуофициальной газетой, временами все же подвергалась правительственным экзекуциям за допущенные «промахи». Но частные интересы Булгарина и «государственные» интересы императора в отношении Вяземского совпали. И это не было случайностью.
…Однажды Вяземский сделал в дневнике такую запись: «Напрасно некоторые угрюмые и желчные умы утверждают, что успех в свете есть достояние глупцов и злых. Нет, глупцы и злые не всегда торжествуют. Баловень успехов в свете есть человек дрянь. Это особенный тип: он и не умен и не глуп, не добр и не зол: все не то, а он просто и выше всего дрянь». Пожалуй, эту характеристику можно применить к человеку, которому поручили «вразумить» Вяземского, — к 43-летнему действительному статскому советнику и товарищу министра просвещения Дмитрию Николаевичу Блудову. В конце александровского царствования жизнь арзамасца Кассандры не складывалась: дипломатия ему надоела, литератором, в отличие от своих друзей, он так и не стал, ум и вкус, некогда почти безупречные, тускнели; он целиком посвятил себя семье и, отчаявшись, решил уж идти в отставку… 14 декабря все переменилось: его назначили правителем дел в Следственный комитет, что стоило ему потери дружбы Александра Тургенева. Карьера Блудова неожиданно пошла вверх. Пост товарища министра, на котором Вяземский в старости закончил свою государственную деятельность, для Блудова оказался только началом — впереди у него министерские кресла, президентство в Академии наук, председательство в Государственном совете и Комитете министров, графский титул… Он воспрял духом, жизнь ему улыбалась. Как за всякое дело, он старательно взялся за письмо Вяземскому, порученное государем. 26 августа проект письма был одобрен императором, а 31 августа послание отправилось по адресу.
