— Прошу фас, батушка, — с каким-то карикатурным немецким акцентом произнес министр. — Фы есть мой новый чинофник тля осопых поручений?.. Отшень рад…
Вяземскому будущие сослуживцы уже успели порассказать о Егоре Францевиче Канкрине, о его смешном произношении, о его болезни глаз, о том, что он в свободные минуты «скрипит на скрипке», а во время доклада государю беспрестанно пьет воду из графина и греет ноги у камина… Но знал князь и о том, что Канкрин — герой Отечественной войны, незаурядный военный инженер, архитектор, экономист… Занимался он и литературой, написал несколько повестей. С 1823 года Канкрин был министром финансов, сменив на этом посту печально знаменитого графа Гурьева, и ценой неимоверных усилий сумел выправить работу запущенного ведомства. Обычно довольно бесцеремонный с людьми, Николай I обращался к Канкрину только на «вы». Когда в 1829-м император возвел Канкрина в графское достоинство, девизом своим Егор Францевич сделал одно слово: «Трудом». Он и вправду всего добился исключительно трудом и способностями. При некоторой холодности и сухости Канкрин был добр, честен, благороден, он с участием отнесся к удрученному своим назначением Вяземскому. Со временем поэт и министр, несмотря на разницу в возрасте и положении, почти сдружились и нередко проводили время за беседой в неофициальной обстановке.
— Вот все порицают вас, батюшка, — говорил Канкрин князю, — что вы все время проводите на обедах, балах и спектаклях, так что мало времени остается у вас на дела. А я скажу — и слава Богу! А меня все хвалят: вот настоящий государственный человек, нигде не встретите его, целый день сидит в кабинете и занимается бумагами. А я скажу — избави Боже!
Служба сперва не слишком обременяла Вяземского. Канкрин осторожно вводил его в курс дела, «особых поручений» пока не возникало, так что свободного времени было более чем достаточно. После почти двухлетней паузы князь почти соскучился по той самой журналистике, которая ему в конце 1827 года совершенно «огадила»… «Московский телеграф» во главе с раздувшимся от самомнения Полевым, правда, был по-прежнему гнусен, но в Петербурге пушкинский однокашник барон Антон Дельвиг затеял «Литературную газету», вокруг которой быстро сплотились лучшие силы русской словесности — ее поддержали Пушкин, Жуковский, Баратынский, Владимир Одоевский… И самому князю было приятно вновь почувствовать себя литературным бойцом — он написал для Дельвига статьи «О Ламартине и современной французской поэзии», «Поэтическая и духовная гармония Ламартина», «О “Московском телеграфе” и “Сыне Отечества”», «О Сумарокове», «Несколько слов о полемике» (раннее название — «О московских журналах»), «О духе партий; о литературной аристократии», «История Русского народа. Критики на нее…», множество рецензий (на альманахи, сочинения Фонвизина, Хемницера, Булгарина) и, конечно, стихи — в их числе «К ним» и «Дорожную думу». Чаще Вяземского в газете печатались только сам Дельвиг и Орест Сомов. Нет, рано любимец черни Фаддей Венедиктович списывал князя со счетов…
Вокруг газеты сразу же завязалась полемика. Первый номер вышел 1 января 1830 года, а уже через десять дней Пушкин опубликовал в газете статью «В одном из наших журналов», которую русская пресса приняла в штыки. «Северная пчела», «Сын Отечества» и «Северный архив», «Московский телеграф», «Северный Меркурий», «Галатея», «Московский вестник» — все дружно обвинили «Литературную газету» и ее сотрудников в элитарности, «литературном аристократизме». Особенно негодовал Булгарин, которого Пушкин задел своей рецензией на роман «Димитрий Самозванец» и памфлетом «О записках Видока»… «С некоторого времени у нас в литературе, не во гнев некоторым сказать, ввелся Венецианский Аристократизм: все решается в совете Десятерых», — ехидничал альманах Раича «Галатея»… Это была настоящая журнальная война — такой не видывали русские читатели с 1824 года, со времен знаменитой битвы Классиков и Романтиков. И снова Вяземский впереди: «Есть и в литературе аристократия: аристократия талантов; есть и в литературе площадные витязи, но, по счастью, нет здесь народного обычая, повелевающего литературным джентлеменам отвечать на вызовы Джона Буля», Вызовы «Джона Буля», то есть Булгарина и Полевого, на «джентлеменов» так и сыпались. Любопытно, что два непримиримых врага — издатели «Пчелки» и «Телеграфа» — действовали против «Литературной газеты» плечом к плечу…
Статьи князя, защищающие право «людей, возвышенных мыслями и чувствами» соединяться в дружеский круг, как всегда, изысканно-ироничны и полны колких выпадов в адрес простоватых оппонентов. Он пишет, что в русской литературе всего два «разряда» — писатели с талантом и бесталанные. Естественно, что таланты «сближаются единомыслием и сочувствием». Это — скрытая цитата из Д'Аламбера… Небрежно-изящны и стихи «К журнальным благоприятелям»:
К чему вы тяжко развозились,
За что так на меня озлились,
Мои нежданные враги,
Которых я люблю, как душу?
К чему с плеча и от ноги
Вы через влагу, через сушу,
Чрез влагу пресных эпиграмм,
Чрез сушу вашей прозы пыльной,
Несетесь по моим пятам
Ордой задорной и бессильной?
Но Вяземский не мог не видеть, что пошлости, невежества и нахальства в русской журналистике больше с каждым годом. «Задорная орда» стремительно набирала силу. Первой ласточкой журнальной демократии был Булгарин, потом появился Полевой… Для этих людей не существует авторитетов. Они пишут, что Карамзин устарел, Вяземский — салонный поэт, обязанный славой только своим приятелям, а талант Пушкина «совершенно упал» (об этом, например, заявляет «Северный Меркурий» и выдвигает взамен Пушкина нового гения — Подолинского…). Но пренебрежительным отказом выходить с ними на драку из-за того, что драться с Булгариным — себя не уважать, ничего не добьешься: Булгарину это только на руку. А опускаться до уровня Булгарина — значит уподобиться ему, стать не критиком, а шавкой, лающей из подворотни… На это даже самые сильные и задорные полемисты дельвиговской газеты — Вяземский и Пушкин — не были способны. Им оставалось только уклоняться от грязной полемики, отступать, сохраняя лицо… Замкнутый круг: опускаться до полемики нельзя, а не ввязаться в полемику значит добровольно сдаться на поругание врагу. Писатели пушкинского круга инстинктивно чувствовали, что власть над читателями и силы, отпущенные им, уходят безвозвратно, что грядет новая эпоха русской литературы. Всего четыре года оставалось до дебюта Белинского. Удивительно ли, что блистательная «Литературная газета», вокруг которой сплотились последние бойцы погибающего Золотого века, сразу оказалась в осаде злобствующих конкурентов, издававшихся кем угодно, только не аристократами по крови и духу?.. Двенадцать лет спустя Вяземский писал Жуковскому: «Мы без боя уступили поле Булгариным, Полевым и удивляемся и негодуем, что невежество и свинтусы, как говорит Гоголь, торжествуют». Интересно, вспоминал ли князь, что именно он первый отказался скрестить оружие с «площадными витязями» русской журналистики?..
Уже в ноябре 1830 года от «Литературной газеты» осталось одно воспоминание. Прочитав четверостишие Казимира Делавиня памяти жертв Июльской революции, напечатанное в 61-м номере, Бенкендорф пришел в бешенство и немедленно потребовал к себе Дельвига… Смирнейший барон выслушал длинный гневный монолог Бенкендорфа, завершившийся пламенным обещанием упрятать его, Дельвига, за компанию с Пушкиным и Вяземским в Сибирь… Эта выходка вызвала такое возмущение среди русских писателей, что Бенкендорфу пришлось извиниться и снова разрешить издание газеты, уже под редакцией Ореста Сомова. Но аудиенция у шефа жандармов потрясла Дельвига, он заболел гнилой горячкой и 14 января 1831 года скоропостижно скончался. «Литературная газета» пережила своего создателя всего на полгода — 30 июня ее запретили окончательно.
