У современного читателя другой слух. Он хорошо видит, что Шекспир немало потрудился для того, чтобы сделать эту фабулу драматически интересной. Он принимает в соображение, что здесь, в лице бастарда, поэт снова изобразил воплощение чистой злобы и не счел возможным мотивировать единичный низкий поступок каким-либо единичным нанесенным дону Хуану оскорблением или отвергнутой склонностью. Дон Хуан — это угрюмая, завистливая натура, высасывающая яд из всех обстоятельств, потому что он постоянно чувствует себя обойденным и пренебреженным. В данную минуту его связывает милость, оказанная ему его победоносным братом, но — «Дай мне волю, — говорит он, — я буду кусаться». И он кусается, как настоящий мошенник и трус, и спасается бегством, когда его подлость выводится на чистую воду. Он — вечно недовольный, низкий, скучный негодяй, и хотя он честно и искренно делает зло ради зла, ему недостает всех тех светящихся мятежным и зловещим блеском свойств, которые позднее проявляются у Яго и у Эдмунда в «Лире». Отталкивающая гнусность дона Хуана немного может вызвать возражений, разве только то, что она является странным двигателем действия в комедии. Но помириться с Клавдио невозможно. Самая неуклюжая выдумка оказывается достаточна, чтобы убедить его в том, что его невеста, которая сама непорочность и нежна, как цветок, — изменница, накануне свадьбы обманывающая его с другим. Затем, вместо того, чтобы молча удалиться, он, как сущий болван, предпочитает опозорить ее в церкви, перед алтарем, в присутствии всех осыпая ее грубыми словами и низкими обвинениями, и заставляет своего покровителя, старого принца дона Педро, мало того, родного отца девушки, Леонато, присоединиться к нему и совсем уничтожить несчастную невесту своими идиотскими подозрениями. Затем, когда ее родственники, по совету монаха, объявили ее умершей, и старый честный Леонато невыносимым для читателя образом протрубил всем уши лживой вестью о ее злополучной кончине, Клавдио, слишком поздно узнающий об обмане, тотчас же вновь попадает в милость к отцу невесты. Леонато — по средневековой фабуле — требует от него только, чтобы он изъявил согласие жениться на любой девушке, какую он сам назначит ему. Он обещает это, ни одним словом, ни одним помыслом не вспоминая о Геро, и вдруг к нему подводят ее, и она склоняется к нему на грудь. Прежние зрители, наверно, находили эту развязку удовлетворительной; зритель же современный возмущается вроде того, как возмущается
Нора в пьесе Ибсена, когда видит, что Гельмер, по миновании опасности, считает все происшедшее в их душах как будто вовсе не происходившим в действительности, и это потому только, что небо прояснилось. Если кто-либо недостоин руки Геро, так это Клавдио. Если какой-либо брак неприличен и не сулит ничего хорошего, так это его брак с ней. Выдумка старинной новеллы даже для искусства Шекспира оказалась чересчур неуклюжей.
Между тем мысли современного человека обращаются ведь совсем не к этому действию, когда он вспоминает пьесу «Много шума из ничего», а к молодой парочке, Бенедикту и Беатриче, и к интриге, в которую они вплетены. Блеск, изливающийся от их образов, особенно от образа Беатриче, — вот что светится над пьесой, и мы понимаем, что Шекспир был вынужден сделать Клавдио таким дрянным, потому что лишь благодаря этому очаровательная личность Беатриче могла предстать в полном освещении.
Беатриче — знатная дама Ренессанса, представленная еще молодой девушкой, с избытком жизненной силы и вследствие этого с льющейся через край веселостью, бойкая и неустрашимая в своей неприступной девственности, задорная и вызывающая в своем богатстве смелых острот, прямая, откровенная в речах, по временам доходящих до пределов крайней неблагопристойности с точки зрения современных понятий, потому что, как многие высокопоставленные дамы той эпохи, она получила воспитание, допускавшее вольный язык. По отношению к Бенедикту, которого ей постоянно хочется дразнить и поднимать на смех, она является столь же неукротимой и непобедимой, как сама Катарина в комедии «Укрощение строптивой» по отношению к своему Петруччио.
Ее дикция — нечто чудесное: так и искрится она шаловливой фантазией. Беатриче говорит, например, своему дяде (II, 1), что каждое утро на коленях молит Всевышнего не посылать ей мужа, и объясняет, что муж с бородой для нее был бы невыносим, она уж лучше согласилась бы положить голову на мешок с шерстью, а безбородому мужу она не подходит:
Беатриче. Нет, лучше наймусь за шесть пенсов к какому-нибудь бородатому вожаку медведей отводить его обезьян в преисподнюю.
Леонато. Прекрасно; так ты охотнее пойдешь в ад?
Беатриче. Нет, только до входа; там встретит меня старый рогоносец Сатана и скажет: «Идите на небеса, Беатриче, идите на небеса; здесь для вас, дев, нет места». Тогда я вручу ему обезьян, а сама на небо, к святому Петру, и святой Петр укажет мне, где сидят холостяки, — и заживем мы припеваючи.
Она знает, что сватовство, женитьба и раскаяние похожи на шотландский джиг, менуэт и Cinqpas. Сватовство горячо и бурно, как джиг, женитьба чинно-церемонна, как прадедовский менуэт, а потом является раскаяние, павшее на ноги, и спотыкается в Cinqpas все чаще и чаще, пока, наконец, не упадет в могилу
Поэтому она и восклицает с лукавой иронией (II, 1):
Господи, опять свадьба! Все выходят замуж, только я, чернушка, не выхожу; приходится сесть в угол и кричать: будьте жалостливы! мужа! мужа! мужа!
В своих словопрениях с Бенедиктом она затмевает его шуточными и характерными остротами. Очевидно, Шекспир еще раз взял себе здесь в образец Лилли и попытался позаимствовать у него шлифовку и грань в репликах, устранив то, что в них было неестественного, и придав им новую жизнь. И Беатриче продолжает свою победу над Бенедиктом в каждой фразе, с которой обращается к другим лицам, доходя при этом до вольностей, в наши дни немыслимых в устах молодой девушки:
Дон Педро. Он пал перед вами, совершенно пал.
Беатриче. Хорошо, что не я перед ним, дураков и без того много родится.
Но эта неудержимая веселость прикрывает самую энергическую добродетель, свойственную твердому и благородному характеру. Когда ее бедную кузину лживо обвиняют и так позорно уничижают, когда те лица, которые должны бы быть ее естественными защитниками, отпадают от нее, и даже непричастные делу, как Бенедикт, колеблются и склоняются на сторону обвинителей, одна только Беатриче, не поддавшись ни на мгновение клевете, со страстью и негодованием заступается за невинную жертву, выказывает себя неизменно верной, великодушной, справедливой, проницательной, превосходящей всех своим умом жемчужиной среди женщин.
Лицом к лицу с нею Шекспир поставил Бенедикта, Меркуцио redivivus: юношу, без малейшей тени влюбчивости, лицом к лицу с девушкой, без малейшей тени приторной чувствительности. Он отнюдь не менее ее страшится помолвки и свадьбы, и так же щедр на насмешки, с мужской точки зрения, над всякого рода сентиментальностью, как и она, с женской точки зрения. Притом они на ножах между собою. В силу глубокого и замечательно верного психологического наблюдения Шекспир заставляет их затем почти разом увлечься друг другом, без ума влюбиться друг в друга, и это благодаря лишь тому простому средству, что их друзья внушают Бенедикту, будто Беатриче сгорает тайной любовью к нему, а Беатриче тоже заставляют вообразить, будто Бенедикт смертельно влюблен в нее, и при этом расточают похвалы им обоим.
