Но с Джоном Киплинг на одной волне. Киплинга давно увлекают сверхъестественные явления, и потому, возможно, он обращает внимание на необычные способности ребенка: Джон умеет бросить на пол колоду карт рубашкой вверх и взять из нее четыре туза. «Я совсем не утверждаю, что обладаю какими-то странными силами, но, пожалуй, у меня была или даже есть эта экстрасенсорная способность чуть больше, чем у других», – вспоминает он. Как-то раз после обеда гость – некий адмирал, интересующийся оккультными делами, просит его бросить кости и загадать, чтобы выпало побольше очков. «Примерно на двадцать с лишним бросков у меня ни разу не выпало меньше двойных четверок, а часто выпадали и шестерки». Потом адмирал велит ему загадать поменьше очков. «Сначала выпало два очка, и дальше шло примерно так же».
Гуляя по саду, Джон болтает с Редьярдом Киплингом о немцах. Киплинг говорит, что терпеть их не может. Разговор заходит о самолетах. Киплинг говорит, что то и дело пытаются сбить его каминную трубу.
Джон спрашивает, не хочется ли ему полетать на дирижабле.
– Что?! – восклицает Киплинг. – Запереться в серебряном гробу с кучей фрицев?!
Возможно, эта цитата слишком хороша, чтобы быть подлинной, но Киплинг обладает странной способностью порой становиться карикатурой на самого себя. За обедом с Соммерсетом Моэмом на вилле «Мореск» разговор зашел об их общем друге. Киплинг заявил:
– Он белый человек.
А Моэм подумал про себя: «Как это типично. Было бы забавно, если бы он, чтобы оправдать все мои ожидания насчет него, называл бы его пукка сагиб»
[4].
– Он настоящий пукка сагиб, – продолжал Киплинг.
После прогулки Джон приглашает Киплинга посмотреть на полное собрание его сочинений в элегантном карманном издании с переплетом из красной кожи. Киплинг предлагает подписать их, но тут, как по мановению волшебной палочки, в комнату вдруг вплывает внушительная жена Киплинга Кэрри и велит ему этого не делать. И это тоже весьма типично. Кэрри постоянно защищает супруга от читателей и из-за этого часто становится объектом насмешек. Для леди Коулфакс
[5] она «второсортная американка, командирша, женщина из тех, с кем можно говорить только о прислуге». Один мальчик по имени Генри Филден имел привычку заходить в усадьбу Киплинга «Бейтманс» и брать почитать книги. Однажды, подойдя к дому, он увидел, что Киплинг стоит у окна. Тогда мальчик помахал рукой, а Киплинг помахал ему в ответ. Но когда Генри постучался в дверь, горничная сказала ему, что мистера Киплинга нет дома. Генри стал настаивать, что они только что помахали друг другу, и горничная убежала в растерянности. Чуть погодя появилась рассерженная миссис Киплинг и сквозь зубы процедила, что муж скоро спустится.
Через день после неудавшейся дачи автографа Киплинг ведет Джона на соревнование пастушьих собак в Лланголлене. Джон замечает, что Киплингу привольно в компании пастухов, которых он «расспрашивал и выслушивал все их рассказы о конкурсе и об их жизни». По дороге домой Киплинг обещает написать об этих самых пастухах. «Но, к сожалению, – замечает Джон, к тому времени уже старик, – он так и собрался».
РЕДЬЯРД КИПЛИНГ поклоняется своему герою МАРКУ ТВЕНУ
Элмайра, штат Нью-Йорк
Июнь 1889 года
В 1889 году Редьярду Киплингу двадцать три, хотя на вид ему скорее дашь сорок. 28 мая он прибывает в Сан-Франциско после двадцатидневного плавания из Японии.
Он жаден до жизни. Он становится очевидцем перестрелки в Чайнатауне, ловит пятикилограммового лосося в Орегоне, встречается с ковбоями в Монтане, приходит в ужас от Чикаго и влюбляется в свою будущую жену в Бивере, городке в северной Пенсильвании.
Он твердо намерен не уезжать из Соединенных Штатов, пока не повидает своего кумира – Марка Твена. Он отправляется вдогонку за Твеном – в Буффало, оттуда в Торонто, оттуда в Бостон – и, наконец, выслеживает его в Элмайре, где полицейский говорит ему, что видел Твена или «кого-то очень похожего», который проезжал там вчера в коляске. «Он живет вон там, в Ист-Хилле, в трех милях отсюда».
В Ист-Хилле ему говорят, что Твен гостит у шурина в городе. Он находит дом и звонит в дверь, но тут его обуревают сомнения. «Я в первый раз подумал о том, что Марк Твен может быть занят другими делами, помимо приема у себя сбежавших из Индии психов».
Его приводят в большую и темную гостиную. Там, в огромном кресле, он видит пятидесятитрехлетнего автора Тома Сойера с «гривой пепельных волос, коричневыми усами, которые прикрывали изящные, словно женские, губы, сильной квадратной ладонью, которая сжала мою, и самым тихим, самым спокойным, самым ровным в мире голосом… Я пожимал его руку. Я курил его сигару и слушал, как он говорит – этот человек, которого я полюбил на расстоянии четырнадцати тысяч миль».
Киплинг потрясен. «Это был незабываемый миг; двенадцатифунтовый лосось – ничто по сравнению с этим. Я подцепил Марка Твена, и он обращался со мною так, будто при некоторых обстоятельствах я мог быть ему ровней».
Они обсуждают проблемы авторского права, затем переходят к творчеству Твена. «Набравшись смелости и чувствуя за спиной поддержку тысяч человек, я спросил, женился ли Том Сойер на дочери судьи Тэтчер и услышим ли мы когда-нибудь о взрослом Томе Сойере».
Твен встает, набивает трубку и расхаживает по комнате в домашних туфлях.
– Я еще не решил. Я обдумывал продолжение «Тома Сойера» в двух разных вариантах. В одном я веду его к величайшим почестям и делаю конгрессменом, а в другом я его вешаю. Тогда и друзья, и враги книги могли бы сделать выбор.
Киплинг возражает: для него Том Сойер настоящий.
– Да, он настоящий. Он – это все мальчишки, которых я знал и помню; но это было бы хорошее окончание книги, потому что, если подумать, ни религия, ни воспитание, ни образование, неспособны устоять перед силой обстоятельств, движущих человеком. Допустим, мы взяли двадцать четыре года последующей жизни Тома Сойера и слегка перетасовали управляющие им обстоятельства. Исходя из логики и этой перетасовки, он станет либо негодяем, либо ангелом.
– И вы в это верите?
– Я так думаю; не это ли называют роком?
– Да, но не тасуйте его дважды и покажите результат, потому что он больше вам не принадлежит. Он наш.
Твен смеется. Они переходят к его автобиографии.
– По-моему, человеку невозможно рассказать правду о себе или не произвести на читателя впечатление правдой о своей персоне, – говорит Твен. – Как-то я проделал опыт. Я взял одного друга – человека, неизменно правдивого в любых обстоятельствах, которому и не приснится, будто он врет, – и попросил его написать автобиографию ради нашего с ним развлечения… И каким бы добропорядочным и честным человеком он ни был во всех известных мне подробностях его жизни, на бумаге он оказался совершенным вруном. Он ничего не мог с этим поделать
[6].
