Страх перед разоблачением терзает даже величайших, или, пожалуй, величайших даже более всего.
Чайковский находится на верхнем этаже Московской консерватории, как вдруг ему сообщают, что внизу Лев Толстой. Он, видимо, не желает уходить, пока не познакомится с композитором.
Но Чайковский не испытывает желания спускаться. Раньше, всякий раз, когда он встречался с кем-то из интересных ему людей, «я всегда выносил только разочарование, тоску и утомление». Еще он боится, что Толстой увидит его насквозь. «Мне казалось, что этот величайший сердцевед одним взглядом проникнет во все тайники души моей». Но отвертеться никак нельзя, и он неохотно спускается, чтобы приветствовать графа.
Они пожимают руки, и Чайковского «охватил страх и чувство неловкости перед ним». Он говорит Толстому, что «очень рад, что благодарен, ну, словом, целую вереницу неизбежных, но лживых слов».
– Я хочу с вами поближе сойтись, – говорит Толстой. – Мне хочется с вами толковать про музыку.
«И тут же, после первого рукопожатия, – вспоминает Чайковский, – он изложил мне свои музыкальные взгляды».
Увы, музыкальные взгляды Толстого входят в противоречие с взглядами Чайковского. По мнению Толстого, Бетховен бездарен. Вот это начало! – думает Чайковский, пораженный тем, что Толстой, «великий писатель, гениальный сердцевед», оказался так дремуч, что «с тоном полнейшей уверенности сказал обидную для музыканта глупость»
[116].
Композитор не знает, «что делать в подобных случаях. Спорить! Да я и заспорил… Собственно говоря, я должен был прочесть ему нотацию. Может быть, другой так и сделал бы, я же только подавлял в себе страдания и продолжал играть комедию, т. е. притворялся серьезным и благодушным». Но в душе он убежден, что «низводить до своего непонимания всеми признанного гения – свойство ограниченных людей». По крайней мере его главный страх не оправдывается: Толстой все же не проник в тайные закоулки его души. Толстой, «глубочайший сердцевед в писании», в личном общении оказался «искренней натурой, весьма мало обнаруживающей то всеведение, которого я боялся».
Чайковский уговаривает Николая Рубинштейна устроить фортепианный концерт лично для Толстого. Когда звучит его Andante ре мажор, Чайковский видит слезы на щеках Толстого. «Может быть, ни разу в жизни, – отмечал Чайковский позже, – я не был так польщен и тронут в своем авторском самолюбии, как когда Л. Н. Толстой, слушая Andante моего Первого квартета и сидя рядом со мной, залился слезами», – поверяет он дневнику. В письме к брату Модесту он звучит намного более уверенно: «А перед праздниками, братец, я очень близко сошелся с писателем графом Толстым, и очень они мне понравились… И слушали они, братец, мой Первый квартет и во время «анданте» ажно слезы проливали… потому я ведь, братец, птица довольно важная!»
Толстой и Чайковский расстаются лучшими друзьями и обмениваются признательными письмами. Толстой пишет Чайковскому: «Я никогда не получал такой дорогой для меня награды за мои литературные труды, как в этот чудный вечер». Чайковский Толстому: «Я не могу выразить, до чего я был счастлив и горд, что моя музыка могла вас тронуть и увлечь».
Однако взаимное восхищение оказывается непрочным. Может быть, дело в том, что, когда утихают первые восторги, оба подозревают один другого, что тот видит его насквозь? В конце месяца Толстой посылает Чайковскому несколько русских народных песен для музыкальной обработки, но Чайковский считает их поддельными: удивительно, как легко позволяет себя обмануть человек, который без оснований считает себя специалистом по народной музыке! На этот раз Чайковскому трудно сдержаться. «Я должен вам сказать откровенно, что они записаны рукой неумелой и носят на себе разве лишь одни следы своей первобытной красоты», – пишет он Толстому.
Больше они не встречаются, хотя возможностей таких предостаточно. По мнению брата Чайковского Модеста, Петр всячески старается избежать встречи с Толстым. «Он сам говорил мне, что, несмотря на всю гордость и счастье, которое он испытал при этом знакомстве, любимейшие произведения Толстого временно утратили для него свое очарование». Пару раз Чайковский, по словам очевидцев, кидается во двор при виде идущего по улице Толстого.
Год спустя Чайковский настроен по отношению к Толстому еще менее благоговейно. «Как тебе не стыдно восхищаться этой возмутительно пошлой дребеденью, прикрытой претензией на глубину психического анализа?» – пишет он Модесту, превозносившему новый роман Толстого «Анна Каренина»
[117]. Проходят годы, и его все больше раздражают проповеди Толстого. В 1886 году он записывает в дневнике: «Нередко я злюсь на него, почти ненавижу… от всего его теперешнего писательства веет холодом, ощущаешь страх и чувствуешь, что и он человек, т. е. существо в сфере вопросов о нашем назначении, о смысле бытия, о Боге, о религии, – столь же безумно самонадеянное и вместе столь же ничтожное, сколько и какое-нибудь эфемерное насекомое, являющееся в теплый июльский полдень и к вечеру исчезающее навеки».
Когда Толстой слышит о смерти Чайковского в ноябре 1893 года, он посылает его вдове письмо с соболезнованиями, в котором гадает, почему они так и не стали друзьями. «Мне очень жаль Чайковского, жаль, что как-то между нами, мне казалось, что-то было. Я у него был, звал к себе, а он, кажется, был обижен, что я не был на «Евгении Онегине». Жаль, как человека, с которым было что-то чуть-чуть неясно».
Но через год и Толстой перестает сочувствовать человеку, чья музыка когда-то трогала его до слез. «Какая очевидная ложь художественная Чайков[ский]», – размышляет он.
ПЕТР ИЛЬИЧ ЧАЙКОВСКИЙ экзаменует СЕРГЕЯ РАХМАНИНОВА
Московская консерватория, Большая Никитская улица
Май 1888 года
Через двенадцать лет Петр Ильич Чайковский – самый знаменитый в России композитор. Ему сорок восемь, он недавно вернулся на родину, проведя несколько месяцев за границей, и обосновался в своем загородном приюте, где приступил к работе над новой симфонией – номер пять. Но сильное чувство долга заставляет его согласиться на два дня вернуться в консерваторию в качестве члена экзаменационной комиссии.
Экзамен начинается ровно в 9 утра. Ученикам дают два задания: гармонизировать мелодию Гайдна в четырех частях и написать прелюдию от шестнадцати до тридцати тактов с заданной тональностью и модуляцией, включая два органных пункта на доминанте и тонике. Им нельзя пользоваться фортепиано. Экзамен, как известно, очень напряжен, а этом году еще сложнее из-за присутствия великого Чайковского.
