– О, мистер Клеменс, чтобы играть в бильярд, нужно видеть.
– Да, но только не в тот бильярд, в который играют Пейн, Данн и Роджерс. Даже слепой не мог бы играть хуже, – шутит он.
Они поднимаются наверх, где он показывает им свою спальню.
– Попробуйте представить себе, Хелен, что открывается нашим глазам из этих окон. Мы на вершине заснеженного холма. Внизу густой ельник, другие покрытые снегом холмы и пересекающие ландшафт каменные ограды, а надо всем белое волшебство зимы. Это наслаждение, дикое, привольное место с ароматом хвои.
Он провожает женщин в их комнаты. На каминной полке карточка для воров: там указано, где найти все ценное. Недавно в дом забрались, объясняет Твен, и эта записка для того, чтобы будущие взломщики ему наверняка не докучали.
За ужином Твен словоохотлив, «его речи пахнут табаком и пересыпаны сквернословием». Он объясняет: исходя из его опыта, гости недовольны ужином, если им постоянно приходится волноваться, что говорить. Это бремя должен брать на себя хозяин дома. «Он говорил восхитительно, дерзко, блестяще», – рассказывает Хелен. Ужин подходит к концу, но он продолжает рассуждать у камина. «Такое впечатление, что он вобрал в себя всю Америку. Его речь текла и текла, словно великая река Миссисипи, по белым пескам его мыслей, не встречая препятствий. Его голос будто журчал, как река: «Зачем спешить? Вечность нетороплива, океан может подождать».
Прежде чем Хелен покидает Стормфилд, Твен серьезнеет.
– Порой, когда я сижу у огня после отъезда друзей, мне очень одиноко. Я ухожу мыслями в прошлое. Я думаю о Ливи и Сюзи, как будто бреду, спотыкаясь, по темным извилинам запутанного сна…
Прощаясь, Хелен думает, встретятся ли они еще когда-нибудь. И снова чутье не подводит ее. Твен умирает в следующем году. Через некоторое время Хелен возвращается к месту, где когда-то стоял его старый дом; он сгорел, возвышается только покореженная труба. Хелен обращает свой невидящий взгляд к пейзажу, который он когда-то ей описал, и в этот миг чувствует, будто кто-то приблизился к ней. «Я протянула руку, и мои пальцы коснулись красного цветка герани. Его листья были засыпаны пеплом, и даже крепкий стебель сломался под обломками штукатурки. Но яркий цветок улыбался мне из-под пепла. Он как бы говорил мне: «Пожалуйста, не печалься».
Она пересаживает герань в солнечный уголок своего сада. «Кажется, будто он всегда говорит мне одно и то же: «Не печалься». Но я все равно печалюсь».
ХЕЛЕН КЕЛЛЕР и… МАРТА ГРЭМ
Пятая авеню, 66, Нью-Йорк
Декабрь 1952 года
Когда Энни Салливан учила Хелен Келлер новым словам и фразам, она обычно начинала с: «И…»
– И… открой окно!
– И… закрой дверь!
Все, что могла предложить ей жизнь, начиналось с этого короткого союза.
Первое слово, которое выучила Хелен, это было слово в-о-д-а. В темноте и молчании детства Хелен Келлер наставница взяла ее руку и подставила под струю воды.
«Когда холодный поток полился по одной руке, на другой она написала слово «вода», сначала медленно, потом быстро. Я стояла неподвижно, все мое внимание было сосредоточено на движениях ее пальцев. Вдруг я ощутила смутное осознание чего-то давно забытого – возбуждение от возвращающейся мысли; и каким-то образом тайна языка открылась мне. Я поняла тогда, что «в-о-д-а» означает это самое прохладное и чудесное нечто, льющееся мне на руку. Это живое слово пробудило мою душу, подарило ей свет, надежду, радость, освободило ее!.. Я отошла от колодца с жаждой узнавать. У каждой вещи было свое название, и каждое название рождало новую мысль. Когда мы вернулись домой, каждый предмет, к которому я прикасалась, словно бы трепетал, как живой, потому что я видела все странным новым зрением, которое открылось мне».
Сейчас Хелен Келлер уже семьдесят два, и она по-прежнему мечтает быть такой же, как другие женщины: каково это, думает она, видеть и слышать? Как бы хорошо она ни справлялась со своей инвалидностью, все равно остается множество самых простых, элементарных вещей, доступных всем остальным, которыми ей никогда не овладеть и, может быть, даже не понять: например, танец.
Она удостоилась уважения самых выдающихся людей мира, но иногда она ловит себя на мысли, что променяла бы все это за один шанс потанцевать. «Как быстро я бы заперла в шкафу всех этих могучих полководцев, замшелых мудрецов и невероятных героев, которые сейчас почти единственные мои спутники, ради того чтобы петь, танцевать и резвиться, как другие девушки!» – признается она подруге.
Однако она ненавидит жаловаться на жизнь; когда она чувствует, что приближается приступ жалости к себе, она заставляет себя подумать о том, в чем ей повезло. «…Мне не следует тратить время на праздные мечты о невозможном; да и, в конце концов, мои античные друзья очень мудрые и интересные, и вообще мне очень нравится их общество. Я лишь изредка чувствую неудовлетворенность и позволяю себе желать того, на что не могу надеяться в этой жизни».
Танец становится символом той беззаботной страны, из которой она изгнана навечно. «Бывают дни, когда меня раздражает необходимость обращать пристальное внимание на каждую мелочь, и мысль, что я вынуждена тратить целые часы на чтение нескольких глав, пока снаружи другие девушки смеются, поют и танцуют, вызывает во мне протест; но вскоре ко мне возвращается обычная бодрость духа и смехом изгоняет недовольство из моего сердца. Ведь, в конце концов, каждый, кто хочет приобрести истинные знания, должен в одиночку подняться на Гору Трудность, а так как простого пути к вершине нет, мне приходится находить свои извилистые тропинки… Любая борьба – победа».
Хелен Келлер по-прежнему встречает уважение везде, куда бы ни шла. Подруга отводит ее на встречу с гранд-дамой современного танца, электризующей Мартой Грэм. Грэм сразу же увлекает, по ее собственному выражению, присущее Хелен «благодатное принятие жизни» и потрясает ее фотографическая память. Они становятся подругами. Уже вскоре Хелен становится регулярной гостьей балетной студии. Складывается впечатление, что она следит за ногами танцоров и каким-то образом умеет определять, в какую сторону они движутся. Марта Грэм заинтригована. «Она не могла видеть танца, но была способна воспринять его вибрации своим телом».
Сначала Марте Грэм трудно разобрать, что говорит Хелен, но вскоре она привыкает к ее «чуднуму голосу». В один из визитов в студию Хелен говорит:
– Марта, что такое прыжок? Я не понимаю.
Грэм трогает этот простой вопрос. Она просит Мерса Каннингема, танцора из своей труппы, встать у станка. Марта подходит к нему сзади, говорит:
– Мерс, будь очень осторожен, я кладу на тебя руки Хелен, – и опускает руки Хелен Келлер ему на пояс.
Каннингем не может видеть Келлер, но чувствует обе ее руки на талии, «такие мягкие, словно крылья птицы». Все в студии замирают, не сводя глаз с них обоих. Каннингем подпрыгивает, и руки Келлер взлетают вместе с его туловищем.
