В каком-то смысле это лос-анджелесский прототип нью-йоркского «Челси» – приют для транзитных пассажиров с Восточного побережья вроде Скотта Фитцджеральда и Дороти Паркер
[118]. Александр Вулкотт называет его «нечто вроде деревни, которую можно отыскать в кроличьей норе». За много лет в нем перебывало немало весьма экстравагантных персонажей. Как-то раз за телефонным коммутатором оказался телефонист, который думал, будто умеет определять характеры по голосам, и отказывался соединять с абонентом тех, чей голос ему не нравился. Многие постояльцы регулярно напивались до чертиков, теряли равновесие и сломя голову катились в бассейн. «Бывало, я ждал, когда они пойдут домой и свалятся в бассейн, – говорит драматург Артур Кобер. – Как ботинок с ноги. Я слышал всплеск и потом уже ложился спать». Таллула Бэнкхед любила гулять вокруг бассейна голой при лунном свете. А Чарльз Лоутон во время съемок «Горбуна из Нотр-Дама» любил плавать в нем, не снимая горб, что было куда менее соблазнительно.
Возможно, Сергею Рахманинову следовало бы догадаться, что, судя по их репутации, в «Садах Аллаха» он не найдет желанного отдыха от напряженного концертного графика. Хотя откуда ему было знать, кто окажется его соседом?
Три года братья Маркс путешествовали по всей Америке со своим представлением «Воры и охотники». Однако в 1931 году компания «Парамаунт» предлагает им контракт на съемки одноименного фильма, и они перебираются в Лос-Анджелес. Харпо, тот из братьев, кто никогда не разговаривает, решает поселиться в бунгало в «Садах Аллаха». Он думает, что этот домик – вдали от суеты главного здания – позволит ему проявить обе стороны своего характера: комика-экстраверта и арфиста-интроверта
[119]. В «Садах Аллаха» он чувствует себя, как утка в воде. По его словам, это «лучшее место для упражнения».
Но однажды, когда он упражняется на арфе, покой и тишину вдруг нарушает звук игры на рояле.
«Я надеялся заниматься целый уик-энд без перерыва, как вдруг мой сосед начал бренчать по клавишам. Свою арфу я мог расслышать только если играл forte. Не было никаких признаков того, что бренчание на пианино когда-нибудь прекратится. Оно лишь становилось все громче. Этот тип только разогревался, тоже намереваясь заниматься целый уик-энд».
Он мчится к администратору, чтобы пожаловаться.
– Один из нас должен уйти, – говорит он, – и это буду не я, потому что я первый тут поселился.
Но руководство начинает вилять. Харпо Маркс узнает, что сосед, который «сводил меня с ума», – не кто иной, как Сергей Рахманинов, и понимает, что отель ни за что не станет просить столь именитого постояльца перебраться в другой номер. В его арсенале осталось лишь одно оружие: арфа. «Мне льстило такое выдающееся соседство, но я все равно должен был заниматься. И тогда я избавился от него по-своему. Я распахнул у себя все двери и окна и стал играть первые четыре такта прелюдии Рахманинова до-диез минор, опять и опять, и очень громко. Он, наверно, пожалел, что вообще ее написал. Я играл ее два часа и прекрасно знал, что он чувствует… У меня уже немели пальцы. Но я не сдавался, пока не услышал из соседнего домика громоподобный грохот, как будто по клавишам шарахнули кувалдой. И потом наступила тишина. На этот раз жаловаться пошел Рахманинов. Он попросил, чтобы его немедленно переселили в другое бунгало, как можно дальше от этого мерзкого арфиста. Покой вернулся в «Сады».
Шесть лет спустя Харпо мстит еще раз. В фильме «День на скачках» он появляется в мятом цилиндре и играет на пианино, причем все яростней и яростней, до такой степени, что начинает крушить пианино; под конец он вовсе разбивает его вдребезги, так что остается только рама со струнами, на которой он потом играет, как на арфе.
Простое ли это совпадение, что музыка, которую он уничтожает в своей незабываемой сцене, – та самая прелюдия Сергея Рахманинова?
ХАРПО МАРКС обнажается перед БЕРНАРДОМ ШОУ
Вилла «Галанон», мыс Антиб
Лето 1928 года
Харпо Маркс по характеру оптимист. «Я самый удачливый арфист-самоучка и немой актер, когда-либо живший на свете», – утверждает он. А где еще приятнее жизнь, чем на французской Ривьере летом. «В 1928 году жить было легко и просто. Сплошные забавы и веселье, и мир был нашей личной шикарной площадкой для игр».
Харпо живет на вилле «Галанон» у своего друга по Алгонкинскому круглому столу
[120] Александра Вулкотта. Он целыми днями плавает, вкусно ест, ходит по казино и играет в бадминтон. Как-то во время одной из таких игр к ним с Вулкоттом подъезжает почтальон на велосипеде и вручает заказное письмо. Увидев адрес отправителя, Вулкотт радостно ахает, рвет конверт и зовет Харпо с таким ликованием, «будто ему из дома прислали денег».
– Харпо, – говорит он. – В следующую среду он будет обедать у нас. Бернард Шоу!
– Бернард Шоу? – отвечает Харпо, который любит щеголять своей необразованностью
[121]. – Разве его звали не Берни Шварц? У него еще был сигаретный ларек в гостинице «Бельведер»?
По словам Харпо, для Вулкотта приезд мистера Шоу с супругой на виллу «Галанон» – «блестящий гвоздь всего сезона». Целыми днями хозяин ломает себе голову, чем их угощать. Он знает, что Шоу вегетарианец, но не знает, что именно он ест и чего не ест. Кто-то из его гостей полагает, что Шоу не станет отказываться от бекона, но Вулкотту это кажется маловероятным. В конце концов он останавливается на омлете с трюфелями, жаренных на гриле помидорах и баклажанах, спарже, артишоках, зеленом салате, горячем хлебе, заливном, муссах, мороженом, сырах и землянике со сливками. Харпо кажется, что Вулкотт считает его недостаточно утонченным, и он с удовольствием спрятался бы куда-нибудь до тех пор, пока их почетный гость не приедет и не укатится восвояси.
