– Ну так подите и принесите, – отрезает Хемингуэй и затем начинает его активно употреблять.
Хемингуэй поселяется в «Рице». С этих пор его не волнует освещение того, как освобождают Париж; правда, он одалживает свою пишущую машинку тому, кто этим занимается. Сам же он в основном сидит в баре с бокалом шампанского «Перрье-Жуэ».
За рюмкой бренди после обеда в день освобождения одна из женщин говорит, что хочет пойти посмотреть парад победителей.
– Зачем? – говорит Хемингуэй. – Дочка, сиди спокойно и пей добрый бренди. Поглядеть на парад ты еще успеешь, а вот пообедать в «Рице» в день освобождения Парижа тебе уже не удастся никогда.
Дни идут, он продолжает собирать вокруг себя поклонников, хвастая, скольких немцев перебил, хотя никто не может припомнить, чтобы он убил хотя бы одного
[146].
Сэлинджера Хемингуэй приветствует, как старого друга, говорит, что узнал его по фотографии в «Эсквайре» и прочел все его рассказы. Нет ли у него с собой чего-нибудь новенького?
[147] Сэлинджер достает недавний номер «Сэтердей Ивнинг Пост» с одним из своих рассказов. Хемингуэй тут же читает его и поздравляет автора. Оба писателя сидят и беседуют несколько часов подряд. Сэлинджер (который в душе предпочитает стиль Фитцджеральда) приятно удивлен тем, что в личном общении Хемингуэй не похож на свой публичный образ, и находит его «очень славным парнем».
Через несколько дней Хемингуэй говорит другу, что познакомился с «пареньком из 4-й дивизии, зовут Джерри Сэлинджер». Он отмечает, что тот презирает войну и хочет только писать. Еще на него производит впечатление, что родные Сэлинджера продолжают присылать ему «Нью-Йоркер».
Они больше никогда не встречаются
[148], но переписываются. Хемингуэй – великодушный наставник. «Для начала, у вас прекрасный слух, вы пишете с нежностью и любовью, не опускаясь до соплей… Я счастлив, когда читаю ваши рассказы, и думаю, что вы чертовски хороший писатель».
Их дружеские отношения после единственной встречи запечатлены в письме, которое на следующий год Сэлинджер пишет Хемингуэю из нюрнбергского военного госпиталя, где он лечится от боевого стресса:
«У меня все было хорошо, не считая того, что я практически постоянно находился в подавленном состоянии, и подумал, что неплохо было бы поговорить с кем-нибудь в здравом уме. Меня расспросили о моей половой жизни (она совершенно нормальна – слава богу!) и о детстве (обыкновенное)… Мне всегда нравилась армия… Наше отделение арестовало почти всех, кого еще оставалось арестовать. Мы теперь забираем даже непослушных десятилетних детей. Хорошо бы отправить вверх по инстанции старые добрые бланки ареста, чтобы раздуть рапорт… Я написал еще пару моих кровосмесительных рассказов, несколько стихотворений и часть пьесы. Если я когда-нибудь уволюсь из армии, может быть, допишу ее и приглашу Маргарет О’Брайен сыграть там со мной. Со стрижкой ежиком и максфакторовской ямочкой над пупком я и сам мог бы сыграть Холдена Колфилда. Когда-то я с большим чувством исполнил роль Рэйли в «Конце путешествия».
Я отдал бы правую руку, чтобы выбраться из армии, только не с белым билетом психа «негоден к военной службе». У меня есть задумка одного очень чувствительного романа, и я не хочу, чтобы в 1950 году автора назвали ненормальным. Я ненормальный, но не всем надо об этом знать.
Мне хотелось бы получить от вас словечко, если вы сможете. Вдали от всего этого гораздо легче сохранить ясность ума, не правда ли? Я имею в виду вашу работу».
Примерно в то время Сэлинджер переживает нервный срыв из-за пережитых им ужасов
[149]. Биограф писателя Иэн Хэмилтон полагает, что его дружеское письмо к Хемингуэю не то, чем кажется. По его мнению, оно «едва ли не маниакально жизнерадостно». Пожалуй, он прав. Годы спустя Сэлинджер говорит дочери: «Невозможно полностью забыть запах горящей плоти, сколько бы ты ни прожил».
В 1946 году в Гринвич-Виллидж к Джерри Сэлинджеру отчасти возвращается былая бравада. Болтая с друзьями – любителями покера, он пренебрежительно отзывается о многих известных писателях, включая и Хемингуэя. «На самом деле он был совершенно убежден, что после Мелвилла в Америке уже не было по-настоящему хороших писателей – то есть до появления Джерома Д. Сэлинджера», – вспоминает один из них.
Хемингуэй, с другой стороны, охотно причисляет Сэлинджера к своим любимым современным авторам; после смерти Хемингуэя в его библиотеке находят экземпляр «Над пропастью во ржи». Он не первый и не последний писатель, чей протеже оборачивается против него.
ЭРНЕСТ ХЕМИНГУЭЙ восстает против ФОРДА МЭДОКСА ФОРДА
«Клозери де Лила», бульвар Монпарнас, 171, Париж
Осень 1924 года
За двадцать лет до того Эрнест Хемингуэй сам молодой человек двадцати пяти лет. Он сидит в своем любимом парижском баре, как вдруг слышит:
– А, вот вы где. Можно к вам присесть?
К нему за стол подсаживается его наставник Форд Мэдокс Форд, который старше Хемингуэя на двадцать пять лет.
Полтора года назад Форд, писатель и редактор журналов, начал издавать «Трансатлантик ревью», где в основном давал слово молодым авторам. Он ярый приверженец Хемингуэя: «Мне хватило прочесть шесть слов, и я сразу же решить публиковать все, что он мне прислал». Кроме того, он взял Хемингуэя заместителем редактора, напечатал его рассказы и ввел в парижское литературное общество. Но вскоре начнет разворачиваться до боли знакомый сценарий отношений между учеником и учителем: чем больше Форд помогает Хемингуэю, тем больше Хемингуэй его презирает.
