Входит Нора Барнакл, они с Джойсом поженились в начале месяца, хотя – с перерывами – прожили вместе двадцать семь лет. (До самой свадьбы их двадцатитрехлетняя дочь считала их женатыми.) Нора, как замечает Никольсон, «моложавая женщина с остатками красоты и ирландским акцентом, настолько явным, что она могла бы сойти за бельгийку. Элегантно одетая, похожая на француженку-буржуа». Еще он замечает на ней брошь в стиле ар-нуво.
Следом за ней входит и сам Джеймс Джойс, «отстраненный и слепой». Гарольд Никольсон, самый зоркий из мемуаристов, так описывает первое впечатление от писателя: «слегка бородатая старая дева». На нем огромные выпуклые очки, бросающие блики на стены, когда он поворачивает голову. Джойсу грозит глаукома, за всю жизнь он сделает одиннадцать операций на глазах и порой ходит с повязкой, из-за чего, по словам одного из друзей, его глаза отличаются «такой же бледностью, которую можно увидеть у растений, надолго скрытых от солнца». Никольсону он напоминает «худенькую птичку, настороженную, сгорбленную, замкнутую, яростную и робкую. Маленькие руки-клешни. Настолько плохо видит, что смотрит немного в сторону, словно какая-то тощая сова».
Гости спускаются вниз в столовую, а Глэдис Хантингтон нервозно, очень пронзительным голосом разговаривает с Джойсом о покойном Итало Звево, авторе «Самопознания Дзено», которого Джойс когда-то учил. Леди Хантингтон вдруг переходит на итальянский, и все общество содрогается. За столом Гарольда Никольсона сажают рядом с леди Госфорд. Они обсуждают, пожалуй, скучные дела: Итонский колледж и можно ли разрешать юношам младше двадцати летать, но Никольсон левым ухом слушает разговор между леди Хантингтон и Джойсом. Джойс, кажется, возражает хозяйке уже довольно резко и с некоторым скучающим безразличием. Тем не менее, отмечает Никольсон, у него очень красивый голос. «Самый очаровательный голос из известных мне, – пишет он позднее, – текучий и мягкий, с журчащими обертонами».
Обе беседы выдыхаются примерно одновременно, и в этот момент Десмонд Маккарти упоминает о совершенном в прошлом месяце убийстве лейтенанта британской армии. Хьюберт Чевис съел отравленную куропатку и умер; вскоре после этого его отцу сэру Уильяму Чевису прислали анонимную телеграмму со словами: «Ура Ура Ура»
[165]. Никольсон и Маккарти оживленно, с большим энтузиазмом начинают обсуждать этот случай. Никольсон вежливо пробует вовлечь Джойса в разговор.
– Вы интересуетесь убийствами? – спрашивает он.
– Ни в малейшей степени, – отвечает он, решительно распластав ладони параллельно столу – таким жестом, по словам Никольсона, «которым гувернантка закрывает крышку пианино».
Больше Джойс ничего не говорит; он никогда не боялся пауз в разговоре и даже хвалится своим умением их создавать. Он любит перемежать свое молчание вздохами; Нора неоднократно предупреждала его, что таким чрезмерным вздыханием он может повредить своему сердцу.
Никольсон и Маккарти быстро меняют тему. Маккарти упоминает сэра Ричарда Бернтона, который когда-то был консулом в Триесте, где Джойс прожил некоторое время. Позднее Никольсону кажется, что он, возможно, заметил «бледный и очень мимолетный отблеск заинтересованности на сморщенном лице Джойса».
– Вы интересуетесь Бертоном? – спрашивает Маккарти.
– Ни в малейшей степени, – отвечает Джойс.
И снова они торопятся сменить тему. Никольсон говорит, что ему разрешили рассказать о романе Джойса «Улисс» в своих радиопрограммах. Наконец-то Джойс оживляется.
– Каких радиопрограммах?
Никольсон объясняет
[166]. Джойс говорит, что пришлет ему книгу об «Улиссе», чтобы он читал и цитировал. Сейчас, чувствуя себя в своей теме – теме самого себя, он полон энтузиазма. «Он не грубиян, – к такому выводу приходит Никольсон. – Ему удается скрыть свою неприязнь к англичанам вообще и к английской литературе в частности. Но разговаривать с ним трудно». Как и читать его: восемь лет спустя Никольсону предстоит написать рецензию на «Поминки по Финнегану». «Я, право же, изо всех сил стараюсь разобраться в этой книге, но ничего не получается. Ее практически невозможно расшифровать, и как только одна-две понятные строки возникают, словно телеграфные столбы над наводнением, им тут же начинают противоречить другие столбы, уводящие в совершенно другую сторону… Я искренне уверен, что на этот раз Джойс зашел слишком далеко и разорвал всякую связь между собой и своим читателем. Это очень эгоистичная книга», – заключает он.
Когда неловкий обед у Хантингтонов подходит к концу, Десмонд Маккарти делится своими наблюдениями с Гарольдом Никольсоном.
– Джойс не особенно подходящий гость за обедом, – говорит он.
ГАРОЛЬД НИКОЛЬСОН попадает в дневник СЕСИЛА БИТОНА
Сиссингхерст-Касл, Кранбрук, Кент
Август 1967 года
– У вас чудесный сиреневый бордюр, – говорит автор одного дневника автору другого. – Поздравляю вас.
Между модным фотографом и дизайнером Сесилом Битоном и Гарольдом Никольсоном сложились натянутые отношения, хотя при встречах они безупречно вежливы. В каком-то смысле это конфликт авторов двух дневников. Оба ведут их с целью опубликования, поэтому когда оба они находятся в одной комнате, они неизбежно чувствуют друг в друге соперника. Чье слово будет последним?
Никольсон, будучи на восемнадцать лет старше Битона, не принимает его всерьез ни как человека, ни как художника. В его характере всегда было что-то суровое, пуританское, и он не одобряет присущую Битону цветистость, его любовь ко всему эффектному. Он сбрасывает его со счетов, как и всех «гламурных» и модных людей, которых не переваривает. По мнению его друга Джеймса Лис-Милна, «Гарольд терпеть не мог тех, кого считал профессиональными притворщиками. Он критически относился к актерам, театральным постановщикам, художникам сцены, каким бы талантом они, может быть, ни обладали, потому что у него они ассоциировались с позерством».
Когда в 1966 году в свет выходит первый из трех томов дневников Гарольда Никольсона, через тридцать лет после написания, Битон записывает у себя в дневнике, что читал их «с огромным удовольствием. Я не нахожу в книге ничего, к чему мог бы придраться, – говорит он и тут же обрушивается на него с самой брюзгливой, едва ли не оголтелой придиркой: – Хотя выискивал это на каждой странице, потому что никогда не любил Гарольда Никольсона, никогда ему не доверял, считал его пустышкой. Не знаю, может, меня выводило из себя, что он постоянно «выходит сухим из воды», будучи довольно успешным политиком, во всяком случае его уважали Черчилль и Иден с компанией, почтенным критиком, значительной фигурой в современной литературе, важной личностью в высшем свете, отцом, любящим мужем, садоводом-любителем и при этом самым похотливым и жадным до молодых ребят типом».
Битон страстен в своем разоблачении, но не дневников, которые ему очень нравятся, а их автора, который внушает ему отвращение. Ему претит противоречие в самой плоти и крови Гарольда Никольсона: столь прямой в дневниках и столь развязный в реальной жизни. «Пожалуй, меня больше раздражает его жадность, чем похоть. Пожалуй, дело в том, что мне просто не нравится его очевидная алчность. Никто не выказывает своих чувств откровеннее Гарольда, хоть это сразу и не заметишь. Он алчно набрасывается на дополнительную порцию пудинга с салом, так что его двойной подбородок собирается складками. Когда он смотрит на рослого школьника, которые едет мимо на велосипеде, пуговицы с ширинки Гарольда разлетаются в стороны, как фейерверк. Физически он отталкивает меня, свиное лицо в пузыре жира, гнусные остатки детскости, розовые щечки, кудряшки, эта неприятная трубка… Однако в книге хватает предельно искренних саморазоблачений. Он выглядит после нее человеком с огромным обаянием, проницательным, честным и прямодушным, во всех отношениях замечательным».
