Девять месяцев спустя Битон читает только что опубликованный второй том дневников. «И снова я ловлю себя на мысли, почему же, хотя мне снова и снова твердили его друзья, Джеймс П[оуп]-Х[еннесси] и прочие, какой он славный малый, я всегда его недолюбливал».
И его опять поражает противоречие между гедонистом из реальной жизни и звучащим из дневника «чуждым пошлости, благородным умом». Но в его отвращении есть нечто более инстинктивное: «Рассматривая фотографии, я снова замечаю, что его наружность отталкивает меня на них так же, как и в жизни. Как это несправедливо, ведь он сам первым принижает себя во всем. Но кукольный рот купидона, парадоксальные усы, полные руки и живот – все они внушают мне frissant [так в оригинале
[167]], и невозможно закрывать глаза на тот факт, что я никогда не мог бы стать его другом».
Сесила Битона давно не отпускает мысль об ужасных изменениях, которые наступают с возрастом. Его дневники полнятся мрачными описаниями морщин и обвисшей кожи: шершавые щеки Греты Гарбо, «жирные, грубые» руки Элизабет Тейлор, королева-мать «еще больше растолстела, но еще и сморщилась». Не меньше его страшит и собственное старение: «Рот как прорезь, макушка лысая, как пуля, над ушами торчат непокорные пряди, как у какаду, сущий король Лир».
Прочитав дневники Никольсона, через три месяца Битон приезжает посмотреть на его сады в Сиссингхерсте, открытые для посещения. Упившись этим «триумфом садоводческого опыта и воображения», он замечает Никольсона, тот сидит на солнышке у дома. Ему уже за восемьдесят, он вдовец. Он перенес инсульт и угасает: уже не читает и не пишет и практически не говорит. Он равнодушен к похвалам, которыми осыпали его дневники после выхода в свет; как странно, говорит он своему сыну Найджелу, опубликовать три книги, не понимая, что ты их написал. Летними вечерами Никольсон сидит под грудой пледов у дверей своего коттеджа, «уставясь в пустоту, словно достопочтенный будда», как говорит его биограф.
Битон подходит, по его собственному выражению, к «останкам Гарольда Н.» После инсульта это «просто заводной болванчик». Никольсон улыбается, видит он. «Его глаза блестят, но он облачен в одежды старости, делающие его неузнаваемым, чахлые белые усы, редкие белые волосы, обвислый живот. Но его мозг уже не работает, он лишь автоматически неразборчиво реагирует на что-то, чего не понимает», – напишет Битон в дневнике по возвращении домой.
– У вас чудесный сиреневый бордюр, – говорит он Никольсону. – Поздравляю вас.
И это он тоже запишет.
– Я мало выхожу в последнее время, – отвечает Никольсон.
На прочие вопросы он отзывается «добродушным, низким, благосклонным урчанием».
Битон прощается с коллегой по дневникам. «Кажется, он доволен своим животным состоянием расслабленности и бездействия, которое может продлиться еще лет пятнадцать», – заключает он. Гарольд Никольсон умирает через девять месяцев, когда раздевается перед сном, и таким образом последнее слово остается за Сесилом Битоном.
СЕСИЛ БИТОН не принимает ЛСД из рук МИКА ДЖАГГЕРА
Отель «Мамуния», Марракеш
Начало марта 1967 года
Сесил Битон выдохся. «Я чувствую себя окостеневшим и ужасно старым… болят глаза, шея и спина… Я стою перед лицом ужасной действительности. Мое тело уродливо, в голове бардак, в мозгах болото».
Он приехал в Марракеш поправлять здоровье. У него был соблазн поселиться у модного арт-дилера Роберта Фрейзера, поскольку у него также должен остановиться Мик Джаггер. («Наконец-то у меня будет возможность сфотографировать одного из самых неуловимых людей, которые меня восхищают и околдовывают, и я даже не могу разобрать, красив ли он или безобразен».) Но ему не хочется общаться с людьми, и поэтому он поселяется в гостинице «Мамуния».
Но там он не находит отдыха от усталого самокопания. «Категорически недоволен собой» и «ненавижу себя голого» – в таком настроении он проводит четыре дня в одиночестве, но однажды вечером, направляясь поужинать, он вдруг видит «сидящего в холле… Мика Джаггера и шайку цыган сонного вида», и это вселяет в него новые силы. Роберт Фрейзер у бассейна, откашлявшись («ему что-то попало не в то горло»), приглашает его провести вечер в их компании.
Мик Джаггер и Кит Ричардс приехали в Марракеш, чтобы скрыться от внимания, которое окружает предстоящий им суд по делу о наркотиках, и не упускают возможности употребить еще больше наркотиков. Им особенно пришелся по вкусу местный гашиш. «Я слышал, что его собирают таким способом: обмазывают детей медом и голыми пускают бегать по полю с травой, а после этого соскребают с них мед», – вспоминает Кит.
Битон не сводит глаз с Джаггера, хотя и старается это скрыть. «У него бледная кожа, как куриная грудка, очень чистая. Он бесподобно элегантен от природы». За напитками Джаггер разглагольствует о том, что Англия превратилась в полицейское государство; он собирается подать в суд на газету «News of the World» за то, что там напечатали, будто он развратил британскую молодежь.
Собираясь в ресторан, они запрыгивают в «бентли», набитый подушками в стиле поп-арта, алыми меховыми ковриками, порнографией и «поп-музыкой просто оглушительной громкости». Мик и Брайан Джонс пританцовывают сидя, а Анита Палленберг рассказывает Битону о роли в новом фильме
[168]: она играет женщину, которая застрелила своего бойфренда, когда тот хотел ее избить. По совпадению Брайан недавно тоже побил ее, потому что подозревал – и, как оказалось, верно, – что она изменила ему с Китом.
За обедом Джаггер кажется Битону «очень мягким, с безупречными манерами». Негритянка затягивает песню.
– Замечательная мощь у нее, – говорит Мик и идет на танцпол.
Битона «завораживают тонкие изгибы его тела, ног, рук. Рот великоват, но весь он прекрасен и безобразен, женственен и мужественен, щеголь, редкий феномен».
Вечер идет, они оживленно беседуют.
– Вы когда-нибудь принимали ЛСД? – спрашивает Мик.
Он считает, что Сесилу надо попробовать: ведь он художник и увидит незабываемые цвета; мозг работает как будто не на четырех цилиндрах, а на четырех тысячах. «Все кажется пламенеющим. Цвет его красных бархатных брюк, черный блестящий атлас, бордовый шарф. Все кажется прекрасным и безобразным, и ты видишь всех как будто в первый раз». Джаггер настаивает, что отрицательных побочных эффектов не будет.
– Страдают только те, кто себя ненавидит.
Он предлагает Битону таблетку.
– Их нельзя искоренить. Это как атомная бомба. Как только ее изобрели, отмахнуться от нее уже невозможно.
Он прибавляет, что сам нечасто принимает ЛСД, разве только в компании симпатичных ему людей.
