Роден берется за работу. У Малера совсем немного времени; он должен ехать в Вену 1 мая. Каждый сеанс продолжается примерно полтора часа. Роден работает быстро; он вынужден, ведь Малеру никак не сидится на месте. В игре «замри», с кем бы он ни играл, он обязательно проиграет первым. «Он даже минуты не мог просидеть неподвижно», – замечает Альма.
Несмотря на все это, между композитором и скульптором возникает некоторая связь. «Роден влюбился в свою модель; он был очень грустен, когда нам пришлось уехать из Парижа, поскольку он хотел работать над бюстом гораздо дольше, – говорит Альма. – Его метод совсем не похож на манеру других скульпторов, за которыми я имела возможность наблюдать. Сначала выравнивал необработанный ком глины и затем добавлял к нему кусочки глины, которые скатывал между пальцами за разговором. Его метод заключался в том, чтобы добавлять, а не убирать лишнее. После нашего ухода он все разравнивал и на следующий день добавлял еще. Я практически не видела его с инструментом в руке. Он сказал, что в голове Малера перемешались головы Франклина, Фридриха Великого и Моцарта».
На каждом сеансе Малеры замечают, что пока Роден работает, в соседней комнате всегда терпеливо сидит одна из его любовниц. «То одна, то другая девушка с алыми губами неизменно проводила там долгие и неблагодарные часы, так как он почти не обращал на нее внимания и не говорил с нею даже в перерывы. Видимо, он обладал сильнейшим очарованием, чтобы привлекать таких девушек, а ведь это были девушки, как говорится, из «общества», и чтобы они мирились с подобным отношением… Иногда нас прерывал громкий стук в дверь; это была une amie
[223], которую Роден назвал надоедой. Ей приходилось часами ждать в соседней комнате, из-за чего Роден нервничал и бушевал».
Роден работает в бешеном темпе. «Он подходил, потом отступал, смотрел на фигуру в зеркало, что-то бормотал, издавал нечленораздельные звуки, вносил поправки и изменения», – пишет Стефан Цвейг, наблюдая за его работой.
Только однажды происходит конфликт между двумя творцами. Родену нужно посмотреть на голову Малера сверху, чтобы «оценить ее объем и контур», поэтому он просит его, «пожалуй, довольно бесцеремонно», встать на колени. Но Малер известен обидчивостью и неправильно понимает просьбу. С какой стати он должен пресмыкаться? «Музыкант решил, что я просил его встать на колени, чтобы его унизить», – позже понимает Роден.
Вместо того, чтобы опуститься, как его просят, Малер вспыхивает от гнева и бросается вон из мастерской. Он дирижер, он сам командует и не привык, чтобы командовали им. Все делают то, что он велит: как-то раз он сказал, что дирижировал бы одним взглядом, если бы не близорукость. Однако, несмотря на языковые трудности, недоразумение вскоре проясняется, и перед отъездом в Вену Малер соглашается еще несколько раз попозировать в октябре.
Роден увлечен собственным творением. «Чувствуется оттенок не просто восточного происхождения, но чего-то даже еще более чужестранного – расы, уже утерянной для нас, египтян времен Рамзеса», – разливается он. Он создает два бюста Малера, один погрубее, более экспрессионистский, другой более плавный и натуралистичный. На пятидесятилетие Малеру презентуют книгу с фотографией его бюста на обложке. Внутри восхваления от его многочисленных поклонников, включая Гуго фон Гофмансталя и Цвейга. Сам Роден пишет поздравление «Au Grand Musicien G. Mahler»
[224].
После смерти Малера Роден велит своему ассистенту Аристиду Руссо вырезать в мраморе второй вариант бюста. Его и сейчас можно увидеть в музее Родена. Как ни странно, на табличке указано «Моцарт». Альма Малер считает это ошибкой хранителя музея, но есть мнение, что виноват сам Роден. Может быть, он таким образом хочет подчеркнуть в скульптуре предсмертные слова Малера «Моцарт… Моцарт!»? Или, будучи неплохим коммерсантом, Роден полагает, что публика скорее придет посмотреть на самого популярного в мире композитора, нежели на мрачного, нелюдимого современника, которого циники прозвали Herr Malheur
[225]?
ОГЮСТ РОДЕН томится по АЙСЕДОРЕ ДУНКАН
Улица Гете, Париж
1900 год
Лишь недавно двадцатитрехлетняя Айседора Дункан осознала, что ее тело «не только инструмент выражения священной гармонии музыки». Начать с того, что ее бюст, такое ощущение, живет своей собственной жизнью. «Мои маленькие груди стали незаметно наливаться, смущая меня приятными и удивительными ощущениями. Бедра, напоминавшие еще недавно бедра мальчика, начали округляться, и по всему моему существу разлилось одно огромное, волнующее, настойчивое желание, в смысле которого нельзя было ошибиться. По ночам меня мучила бессонница, и я металась в постели в горячечном, мучительном томлении».
Итак, загипнотизировав Лондон своим неудержимым танцем, Айседора отправляется в Париж с одной целью: распрощаться с девственностью.
Во французской столице ее ждет не меньший успех, чем в английской. В ее собственных глазах она «маленькая необразованная американская девушка», которая «каким-то таинственным образом нашла ключ, открывший мне сердца и разум избранного интеллектуального и артистического Парижа». Морис Равель играет на фортепиано Шопена, а она танцует на пятничных музыкальных салонах у мадам де Сен-Марсо.
Ею также увлекается живущая в Париже лесбиянка Уиннаретта Зингер, американка и наследница империи швейных машин. Первый брак Уиннаретты с князем де Се-Монбельяром начался не вполне удачно, когда в их брачную ночь она ткнула его зонтиком, словно копьем, и пригрозила убить, если он к ней притронется. (Теперь она замужем за другим князем – Эдмоном де Полиньяком, тоже нетрадиционной ориентации, что весьма удобно.) Княгиня Уиннаретта организует для Айседоры серию подписных концертов, куда парижское высшее общество сбегается стадом и куда не допускаются простые смертные: как-то на одном из этих концертов княгиню спрашивают, почему она не пригласила Коко Шанель, и она отвечает: «Я не принимаю у себя лавочников». Однако к ней приходят Габриэль Форе, Жорж Клемансо и Октав Мирабо, а также пятидесятидевятилетний Огюст Роден, который тут же увлекается Аседорой Дункан, как, впрочем, и она им. Другим людям, большим снобам, чем Айседора, Роден кажется скучным в общении. Впервые познакомившись с ним, Вита Сэквилл-Уэст находит его «довольно заурядным французским буржуа… довольно пустым толстым коротышкой». И только когда Роден стал гладить мрамор, этот заурядный французский буржуа превратился в ее глазах в гения.
Айседора сразу же привлекает Родена; он страстно хочет ее лепить. Подобные увлечения для него не редкость. «Мадам! – восклицает он, работая над бюстом миссис Мэри Хантер, восхитительной сестры композитора Этель Смит, – ваша кожа бела, словно палтус на мраморных плитах у ваших потрясающих торговцев рыбой! Оно как будто выкупано в молоке! Ах, мадам!» И с этими словами он целует руку Мэри, «немного чересчур страстно», по ее собственным словам.
