Я снова стал ходить на работу, снова впрягся в тяжкое ярмо, снова втискивался по утрам на жесткие скамьи открытой платформы. Не ропща, я таскал бревна и сучья на стертых в кровь плечах. Но еще более жгучей стала жажда свободы. Время шло, в полдень солнце начало нежно пригревать с небес наши измученные души. Мы даже сбрасывали часть лохмотьев, так как работать становилось просто жарко. Точно так же грело душу предвкушение, оно волновало и заставляло кровь быстрее бежать по жилам. Неужели весна уже на пороге? Не показалось ли мне, что среди покрытых снегом ветвей деревьев слышится тихое пение птиц? Нет, это была лишь мечта, ибо через пару часов снова становилось холодно, и наши бороды покрывались сосульками, а когда мы вечером возвращались в барак, под ногами скрипел снег и раскалывались кусочки льда.
Был уже конец февраля. Бежать было еще рано, но я уже испытывал радость от того, что срок близок. Иногда я отставал от колонны и одиноко брел в темноте по снегу под ясным звездным небом. В эти минуты меня одолевали самые разные мысли. Я думал о моих погибших братьях, и порой мне казалось, что они идут рядом со мной и мы говорим о родине, о доме. У меня начинало щемить сердце при мысли о том, что и на родине я никогда больше их не увижу, но мне казалось, что Фокке кладет мне руку на плечо, а Герберт шутливо толкает в бок. Так мы шли, весело переговариваясь, навстречу вихрю снежинок, улетавших в долину, и Фокке говорил: «Удачи тебе, старик!», а Герберт добавлял: «Не разочаруй нас!» Ночью все менялось. Мне снился убитый пулей Фокке, я смотрел в мертвое лицо Герберта. Когда же мне хотелось расплакаться и обвинить во всем немилосердную судьбу, дорогие покойники протягивали руки к моим устам и останавливали меня. И тогда являлась другая мысль, другие чувства: Германия! В душе начинали празднично звонить колокола, я чувствовал прилив сил и твердо знал, что я выполню задуманное.
Все следующие дни я говорил с Готлибом. Я с огорчением понял, что он колеблется; я очень хорошо это почувствовал. Он говорил, что надо еще подождать, он даже высказывал предположение, что всю нашу команду скоро отправят на родину — нас давно кормили этой утешительной сказкой. Он что, ослеп? Неужели и его живой ум покрыла свинцовая парализующая пелена? Он что, забыл ужасы Фокшан, он что, не помнит, что эту сказку нам рассказывают уже в тысячный раз? Я оставил его в покое и решил бежать в одиночку.
После долгих поисков мне удалось найти в соседней деревне одного румына, на которого я мог бы положиться. Не без колебаний я однажды вечером раскрыл ему свою тайну. Он рассмеялся, когда я все ему рассказал, и, вместо ответа, поставил передо мной тарелку с дымящейся мамалыгой и положил на стол золотистый кукурузный початок. Мы начали действовать заодно. Румын обещал достать для меня гражданскую одежду, а я взамен предложил ему мой рваный китель, форменные брюки и — самое главное — пару валенок. Мне было известно, что в ближайшие дни нам выдадут валенки, так как многие пленные постоянно отмораживали ноги, а наша обувь, в которой нас привезли из Фокшан, находилась просто в неописуемом состоянии. Отсутствие обуви злило меня больше всего, а новые валенки содействовали бы моей удаче. Я приступил к последним приготовлениям, решив бежать в конце марта. В это время было еще холодно, но я был твердо намерен стать первым, а весна была уже близко. Возможно, мне удастся спрятаться в какой-нибудь заброшенной горной выработке и на какое-то время затаиться. Откладывать побег дальше я не хотел ни в коем случае.
Теперь я принялся мучительно раздумывать, какой путь мне избрать. Думал я и о том, в какое время суток следует бежать, чтобы дать себе как можно большую фору. Время между побегом и моментом обнаружения моего отсутствия должно быть максимально большим, меня не должны хватиться сразу. Надо было продумать все мелочи. После всех этих раздумий мне в голову вдруг пришел великолепный план: нельзя идти туда, где меня, скорее всего, будут искать. Уходить надо в противоположном направлении. Нельзя было уходить по дороге через холодные горные районы, в опасную область на границах между Румынией, Венгрией, Австрией и оккупационными зонами. Этой опасности мне хотелось избежать. Там очень легко погибнуть. Это был действительно очень опасный прямой путь, полный ловушек и неожиданностей. На этом пути меня просто разорвут пущенные по следу собаки. Нет, я выберу направление, где никому не придет в голову меня искать. Надо идти в направлении Констанцы, к Черному морю, попытаться проникнуть на пароход и пересечь Средиземное море, а оттуда, если повезет, попасть в Америку. Мне надо было лишь оторваться от русских. К тому же я знал, что в Констанце сходятся многие морские пути. Самое главное — уйти от русских, тогда передо мной откроются какие-то новые возможности. Здесь, конечно, у читателя может возникнуть вопрос: а чем ты собирался все это время питаться? Этим вопросом я в то время даже не задавался, ибо тогда я бы вообще не решился на побег. Единственной моей опорой было мужество и непреклонная воля преодолеть все трудности и препятствия. Я решил бежать через один-два часа после вечерней переклички. Все уснут, и я получу фору длиной в ночь. Я был готов к побегу. Но его все же пришлось немного отложить.
Так случилось, что мои первоначальные планы оказались вдруг перечеркнутыми: утром 2 марта обнаружилось, что на месте нет трех наших товарищей! Они меня опередили! Они решились на побег первыми! Три товарища, от которых я меньше всего ожидал такой дерзости. Теперь мне пришлось притвориться всем довольным и равнодушным. Я ошибся. Надо признать, что я плохо понимаю людей, я оказался ненаблюдательным и нерасчетливым. Можно считать, что под моими ногами обвалилась первая опора. Реакцию русских на побег нетрудно себе представить: усиление патрулей, постоянный надзор со стороны русских солдат и немецких полицейских. За попытки к побегу нам грозили жесточайшими карами, наказание полагалось даже в случае малейшего подозрения. Для меня это означало, что фора сократится с целой ночи до пары часов. Если же случай будет не на моей стороне, то у меня может не оказаться даже и этого. Ночные переклички проводили нерегулярно и неожиданно, часто среди ночи.
Гораздо хуже всех этих новых трудностей был трусливый страх товарищей, опасавшихся потерять свое жалкое благополучие и принявшихся внимательно следить за всяким, кто пытался отделиться от общей массы. Стоило кому-нибудь задержаться с явкой в барак на четверть часа, как среди боязливых пленных начиналась паника. Многие были готовы донести лагерному начальству об опоздании. Стоило комуто сделать несколько шагов к воротам, чтобы просто размяться, как в помещении тотчас стихал храп и наступало напряженное молчание, которое вновь сменялось храпом, как только дверь хлопала второй раз. Собственно, и сон был наполнен трусливыми предчувствиями, отравлен трусостью и малодушием. Словно жабы лежали они на полу, и меня просто тошнило от их подлой трусости. Конечно, им приказали внимательно следить друг за другом и предупредили, что если кто-то снова сбежит, то отвечать за это придется всем. И им стало страшно, они и в самом деле испытывали страх, унизительный страх, помогавший им сохранить спокойствие, как жабам в стоячем болоте. Хитростью и коварством защищали они свое болото. На полу лежала орда доносчиков, готовых на любую подлость и низость. Ах, как все это было противно, мелко и отвратительно! Не было даже проблеска светлых мыслей, не осталось ни сил, ни порыва к сопротивлению; не было больше чувства локтя, чувства товарищества, никто не желал удачи тем смельчакам, которые решились взять в свои руки собственную судьбу. Почему они не думали об этом, засыпая по ночам? Почему они не могли просто не заметить, если кто-то тихо встал и пошел к выходу? Почему это не приходило им в голову? Разве не самое подходящее время — время смены караула? Разве не могли бы они сказать, что да, кто-то вышел из помещения пять минут назад, но они думали, что он пошел в туалет? Если бы охрана не обнаружила его там, то разве это усугубило бы их вину? Почему они так не думали? Почему они портили мне жизнь, почему я должен был измышлять всякие хитрости против них, против моих товарищей? Этого я не знаю. Это было отвратительное, мерзкое чувство. Я был одинок, но мне было совершенно ясно одно: мне не понадобятся все мои десять пальцев, чтобы сосчитать дни до моего побега.
