В один прекрасный день среди пленных возникло небывалое волнение. Немецкие лагерные врачи объявили о предстоящем медосмотре. Видимо, лагерной администрации надо было найти стариков, отсортировать слабых и больных. Среди нас с новой силой вспыхнула надежда. Пошли невероятные слухи, начались самые разнообразные толки о том, что это признак скорого освобождения! Наконец-то все прояснилось! Стариков и больных, конечно, освободят в первую очередь! Это справедливо и правильно. Остальные, которых большинство, вскоре последуют за ними. Ура, ура! (Кто думал тогда по-другому?) Ни у кого не было ни малейших сомнений!
О, безграничная людская простота! О, человек, ты видишь все вещи в желательном для себя свете, не воспринимая доводов разума. Но я не делаю исключения и для себя. Я тоже подпал под влияние массы и пребывал в прискорбном заблуждении, даже садясь в битком набитый товарный вагон, который покатился не на запад, а на восток. Если и в самом деле нескольким больным товарищам посчастливилось уехать из Немецкого Брода на родину, то я от души желаю им счастья и радуюсь тому, что хотя бы частица мечты воплотилась в явь.
Основную массу пленных, однако, погрузили в вагоны, и многочисленные эшелоны повезли нас навстречу неизвестности. Но даже и там находились люди, твердо убежденные в том, что нас везут в Германию. Но жизнь очень скоро избавила их от иллюзий.
Я оказался в числе сорока шести человек, которых запихнули на соломенные жесткие тюфяки в вагон для скота. Лечь могли не все. Некоторым приходилось стоять. Для сна мы по очереди менялись местами. Плащ-палатки и одеяла, из которых мы пытались делать импровизированные гамаки, не решили проблему. Теснота была ужасающая, страшная и угнетающая. Любое перемещение было страшно мучительным, мы постоянно наступали друг на друга. Свежий воздух почти не поступал через два крошечных зарешеченных оконца. Мы думали, что задохнемся. Как только мы все это выдержали? Ржавая труба, вделанная в пол вагона, служила нам туалетом, которым надо было еще уметь пользоваться. К сожалению, через эту трубу было невозможно одновременно справить и большую и малую нужду. Эту неприятность мы обходили с помощью пустых консервных банок. Но нашелся ли хоть один человек, который ради всеобщего блага был готов поделиться с другими своей жестянкой? Ни в коем случае. Но банки воровали, и счастливый обладатель банки мог наутро стать самым несчастным нищим. Днем мы по большей части стояли, стараясь протиснуться к зарешеченным окошкам, чтобы взглянуть на божий свет и, самое главное, попытаться определить, куда мы едем. Выяснить общее направление было нетрудно. Сначала мы ехали на восток, проехали Братиславу, а потом повернули на юг, и в этом направлении мы — с долгими остановками — продолжали ехать много дней.
Дни шли за днями. Безучастные, погруженные в невеселые мысли, мы лежали, сидели и стояли в темном душном вагоне. Сквозь узкие решетчатые окна перед нами открывался вид на чужой, залитый солнцем мирный пейзаж. Отношение людей, смотревших на нас, будило не самые приятные чувства. Когда мы останавливались на какой-нибудь станции, в вагоне начиналась настоящая свалка. Каждый хотел просунуть нос сквозь решетку, чтобы оживить дух, подавленный пребыванием в запертом опостылевшем вагоне. Мы видели, что происходило на воле: люди свободно расхаживали по перрону взад и вперед, курили сигареты и весело разговаривали друг с другом. Мы живо представляли себе, что они в любой момент, если захотят, могут поесть, а если в данный момент есть было нечего, то могли постучаться к другу и напроситься на обед. Мало того, мы видели на перронах девушек! Здоровых сильных девушек. Они обладали такой притягательностью, что мы буквально прилипали к решеткам. Мы следили за каждым движением девушек. Мы пожирали их глазами. Когда мы видели такое в последний раз? Ха! Место у решетки в такие моменты мгновенно взлетало в цене. Это зрелище было живительным лучом для наших истосковавшихся душ. Но поезд с человеческим стадом неизменно трогался с места и катился дальше. Скрипели оси, скрежетали буксы, и поезд отходил от станции, чтобы потом сутки простоять в каком-нибудь тупике. Распаленная фантазия облегчалась парой непристойностей, а потом все успокаивались и мир погружался в прежний тоскливый сумрак. В полдень и в шесть часов вечера охрана отодвигала засовы и открывала тяжелые раздвижные двери, и двое дежурных с большими баками выходили на улицу, чтобы у вагона с кухней налить в баки перловый суп. После этого обитателям вагона разливали воду — это был момент, которого все ждали с нетерпением всю ночь. Кроме того, пленным давали по куску хлеба, и если была такая возможность, то один из пленных в сопровождении русского конвоира шел к колонке и приносил оттуда в вагон ведро с водой.
Однажды очередь дошла и до меня. Естественно, каждый мечтал о том, чтобы снова оказаться на вольном воздухе, под синим небом, вдохнуть полной грудью и проследить за полетом птиц в небесах. Мне особенно повезло: после того как из каждого вагона вылезла бледная тень с жестяным ведром в руке, русский пересчитал нас и повел к ближайшей деревенской усадьбе. Воду мы брали из старинного колодца с журавлем. Колодезный журавль то поднимался вверх, то опускался вниз, а мы как завороженные следили за его движениями. Венгерский крестьянин, хозяин дома, был во дворе вместе с нами. Может быть, он проникся жалостью к нам, может быть, его сын был в таком же положении, как мы, но в любом случае он, невзирая на присутствие русского солдата, позаботился о нас, поставив перед нами большую корзину с морковью. Мы бросились к корзине и в мгновение ока опустошили ее. Тогда я возблагодарил судьбу с тем, чтобы позже проклясть ее за этот счастливый случай. Оголодавший, падкий на любую жратву, я тут же набил желудок морковью. Морковь, морковь! Это было подлинное наслаждение. Это было великолепно, это было ново, это было так не похоже на ту преисподнюю, из которой я только что выбрался на свет божий. Я дрожал от возбуждения и боялся лишь одного — что это скоро кончится. Я жрал, жрал и жрал. Много, очень много, еще больше. Какое невероятное, какое полное насыщение! Морковь! Морковь! Сочная, хрустящая, красная плоть! Я почти лишился рассудка. Меня толкала какая-то непреодолимая первобытная сила. Я с лихвой поплатился за это наслаждение. Всего через час у меня начался неудержимый понос, от которого мне некуда было деться. Я не могу больше об этом писать. Я сразу начинаю чувствовать во рту вкус моркови, и меня охватывает иррациональный страх. И это всего лишь от одного воспоминания! Всякий легко поймет, какие муки я испытал в нашем бедственном положении. Не знаю, как мне удалось это пережить, честное слово, не знаю. Днем было еще терпимо, так как мы привыкли ко всему. Но ночью, ночью! Это было поистине ужасно. Мне приходилось каждый раз пробираться к трубе, переступая через тела спящих товарищей. На меня орали, меня проклинали, громко желали, чтобы я издох, что до раздачи очередного супа меня просто выкинут из вагона. Был ли я первым? Я ничего не ел два дня, пытаясь излечиться голодом. Моему соседу здорово повезло, потому что моя порция похлебки доставалась ему, но мне голод нисколько не помог. Мои кишки не желали смиряться. «Иди к трубе! — властно приказывал он. — Там твое место». Да, да! Я хочу быть у трубы. Бледный и изможденный, я, как крыса, улегся возле самой клоаки. Сорок пять человек с утра до ночи справляли передо мной свою нужду. Рядом текла моча. Бесконечная вонь испражнений. Но к чему описывать эту безрадостную картину? Я купался в поту, меня тошнило от самого себя и от всего остального мира. Временами я проводил ладонью по своей стриженой голове, корчил гримасу и спрашивал себя: человек ли я? Так прошло несколько недель. Мое состояние улучшалось очень медленно. Однажды ночью в вагоне раздался грохот. Какой-то пьяный русский вставил в зарешеченное окно ствол винтовки и нажал на спуск. Напротив окна в гамаке спал один из наших товарищей. Пуля попала ему в голову. Он умер мгновенно. Никто ничего не сказал. Однажды из вагона умудрились сбежать двое отчаянных — это выяснилось при пересчете. Тогда из несчастного вагона вывели на пути пятерых первых попавшихся пленных. Я не хотел слышать выстрелы, но я их слышал. Никто из нас не сказал ни слова. Стояла мертвая тишина. Я закрыл глаза. В мозгу вертелась одна неотвязная мысль: «Что они сейчас делают с трупами? Что они сейчас делают с трупами?» О том, кого такие же выстрелы могли сразить в Германии, я старался не думать…
