Но критики папы вовсе не так довольны. Ходят всякие слухи, утверждает пресса. Недовольные настаивают, что нет доказательств, что Хуан Диего существовал на самом деле.
Я считаю это возмутительно грубым!
Это говорит о серьезном непонимании великой духовной мощи Римско-католической церкви.
Да, никто не может доказать, что Хуан Диего действительно существовал, но нельзя доказать и обратное.
Но давайте представим на минуту, что Хуан Диего не существует, и никогда не существовал.
Но папа по-прежнему непогрешим, верно?
"И что свяжешь на земле, то будет связано на небесах", — сказал Христос Петру. Так?
Даже самые непримиримые критики папства признают, что это некий современный феномен, разве нет?
Следовательно, без всякого шума и сомнений, в тот же миг, как Иоанн Павел провозгласил Хуана Диего святым, славный малый поселился в раю, чтобы существовать там Вечность.
Подумайте только, что творилось у Хуана Диего в голове! И не забудьте, что речь идет об "истинном аборигене", не меньше. И вот он обнаруживает себя в раю, который, если верить чьим-либо описаниям, превосходит всяческие описания.
По сути, если новые последователи мистицизма правы, и рай, в который мы отправляемся, когда пройдем Свет, представляет собой то, что мы сами в состоянии вообразить, то Хуану Диего после споров и дискуссий, папской курией была определена награда: бродить повсюду в накидке из кактусового волокна и срывать розы. Я думаю, есть ли у него ботинки? Останется ли он в одиночестве? Нет, конечно же. Только атеисту придет в голову такая идея. Если спросить меня, то неподдающийся описанию рай — не менее чем ураганный вихрь великолепия.
Но давайте поместим его ниже, во имя Синая. Окруженный своим вечно цветущим садом, Хуан Диего может, если пожелает, общаться с другими святыми, давно покинувшими землю, включая знаменитых благословенных родителей Пресвятой девы, Иоакима и Анну, а также святую Веронику, с которой я лично встречался.
Но скорее всего, Хуан Диего обнаружит себя осаждаемым моленными воззваниями. Голосами "истинных аборигенов", доносящихся со всех уголков планеты, так как отпрыски колонистов наверняка помогут ему увидеть несчастья и страдания планеты, которую он покинул.
Зачем я говорю все это?
Очень просто. Существовал ли Хуан Диего на самом деле или нет, у него сейчас много работы: прорываться через астральные слои, душой, принявшей человеческий образ, чтобы честно выслушивать исполненные надежд мольбы и передавать их Всевидящему.
Он должен быть. Он святой беспредельной важности. И, несомненно, Богородица Гуаделупская благосклонно взирает на стекающиеся в город Мехико новые потоки туристов и почитателей.
А папа вернулся в Ватикан, успев за свою жизнь канонизировать 463 святых.
Я бы хотел быть одним из них. Может быть, поэтому я написал эту главу. Я завидую Хуану Диего.
Хммм… Но я не святой. И отступление заняло меньше пяти минут, вы знаете об этом, вот и не жалуйтесь.
Просто дело в том, что я не могу отделаться от страстного желания быть официально канонизированным.
Увы. Не судьба. Alors. Mais oui. Eh bien. Немедленно приступаем к главе 8.
Глава 8
Итак, никто не сможет упрекнуть меня в том, что я стал мудрее за двести лет пребывания на земле. И я знаю только один способ продолжить.
Клем высадил нас перед отелем — современным, весьма роскошным и довольно дорогим. Он располагается в самой гуще Деловой части — потрепанным разделителем Нового Орлеана. Задняя стена отеля выходит на Французский квартал — мой маленький всем прочим предпочитаемый мирок.
Мона находилась в таком трансе, что нам пришлось затолкать ее в лифт, я поддерживал ее слева, а Квинн — справа.
Естественно нас заметили в вестибюле, но не потому что мы были питающимися кровью бессмертными, готовыми разделаться на пятнадцатом этаже с себе подобными, а потому что мы являли чрезвычайное, немыслимо великолепное зрелище, особенно Мона, закутанная в перья и сияющие ткани, вышагивавшая на убийственно высоких каблуках.
Квинн теперь испытывал такую же сильную жажду, что и Мона, и это должно было помочь ему осуществить задуманное.
Но я не остался равнодушным к вопросам, которые он затронул в машине. Поэзия, любовь. И я, тайно стремящийся к святости! Вот она, вечная жизнь. И вспомните, почетные Дети Ночи, что я говорил о телепатии. Это далеко не безобидный дар, неважно насколько он хорош. Как только мы добрались до номера, я распахнул дверь, изящно и бесшумно, даже не сорвав с петель, так как рассчитывал закрыть ее после, но сцена, представшая передо мной, едва я по-кошачьи крадучись проник внутрь, шокировала.
Вот он, Сад Зла, во всем блеске!
В приглушенном свете танцевали бродяги, двигаясь под весьма впечатляющую музыку — Бартик, концерт для скрипки с оркестром, взвинченный до максимальной громкости звук заполнял комнату. Музыка была грустной, раздирающей и непреодолимой. Приказ оставить позади всю мишуру и бессмысленность; завораживающий величавостью смерч.
При этом сами они оказались бесконечно более достойными моего сурового вмешательства, чем я рассчитывал.
Невидимый я наблюдал за ними, утопающими в оттенках глубокого бургундского — того же цвета, что и диван, на котором, как гроздья истекающего соком винограда, лежали смертные дети, в кровоподтеках и без сознания, безусловно использованные в качестве кровавых жертв.
Все мы трое находились в комнате за закрытой дверью, а преступники танцевали перед нами, не видя нас, так как их чувства затерялись в мощных звуках и ритме.
Внешне они представляли собой очень эффектное зрелище: смуглая кожа, ядрено-черные, вьющиеся волосы, спускающиеся до пояса — скорее всего семитского или арабского происхождения — в каждом движении необычайно грациозные, очень высокие, с крупными чертами лица, включая великолепной формы губы.
Они танцевали с закрытыми глазами, с расслабленными продолговатыми лицами, выгибаясь и сильно раскачиваясь, напевая под музыку сквозь сжатые губы. Мужская особь, едва отличимая от женской, беспрестанно потряхивала своей внушительной шевелюрой, так, что волосы закручивались вокруг них обоих.
Их блестящая черная одежда из кожи смотрелась восхитительно и подошла бы, как мужчине, так и женщине. Обтягивающие штаны, топики, без рукавов и воротников. На их шеях и предплечьях поблескивали золотые цепи.
Они все обнимали друг друга, но наконец расцепили объятья и женская особь склонилась над гроздью из тел смертных и прижала губы к маленькому бесчувственному мальчику, начав пить из него. Мона, увидев это, вскрикнула. В тот же миг оба вампира застыли, уставившись на нас.
Их движения были настолько синхронными, что складывалось впечатление, что они не более чем огромные автоматы, под общим системным управлением. Бездыханный ребенок был брошен на диван. Мое сердце сжалось внутри меня в маленький узел. Я с трудом дышал. Музыка затопляла мой мозг: грустная, раздирающая; проникновенный звук скрипки.
