— Еще успеешь! — ответил Юсупов. — Теперь я ставлю на ставку столько-то, а ты поставь Гаврилу Волкова. Условие такое: коли проиграешь, давай Волкову вольную.
Голохвастов согласился и — снова проиграл. Вот каким путем Гаврила Григорьевич Волков получил наконец давно желанную свободу».
В знак признательности Николаю Борисовичу Волков заказал его мраморный бюст, по всей видимости, Ивану Петровичу Витали, известному московскому скульптору. Бюст был выставлен на всеобщее обозрение и долгие годы украшал интерьеры волковского магазина старинных вещей. Позднее его бережно хранили сыновья-банкиры бывшего бедного мальчика-букиниста, высоко ценя память о добром участии князя.
А вот совсем другая история про благожелательность Юсупова и одно милое «дитя сердца» — Александра Ивановича Герцена, именно так переводится несколько странная для русского уха фамилия замечательного русского революционера и писателя, чьи родственники по отцу — Яковлевы, много лет состояли в членах Московского Английского клуба. Николай Борисович в ответ на просьбу отца Герцена постарался помочь получить безродному и бесправному в общем-то молодому человеку офицерское звание и связанные с ним положение в обществе, возможность делать карьеру на государственной службе, а не оставаться в «подлом состоянии», как это сплошь и рядом случалось тогда с внебрачными отпрысками представителей дворянских фамилий.
Вот что рассказал об этом сам Герцен на страницах романа-воспоминания «Былое и думы». «Прошлое столетие (18 век. — А. Б.) произвело удивительный кряж людей на Западе, особенно во Франции, со всеми слабостями регентства, со всеми силами Спарты и Рима… Наш век не производит более этих цельных натур; прошлое столетие, напротив, вызывало их везде, даже там, где они не были нужны, не могли иначе развиваться, как в уродство. В России люди, подвергнувшиеся влиянию этого мощного западного веяния, не вышли историческим людьми, а людьми оригинальными…
К этому кругу принадлежал в Москве на первом плане блестящий умом и богатством русский вельможа, европейский grand seigneur (большой барин) и татарский князь Н. Б. Юсупов. Около него была целая плеяда седых волокит и esprits forts (вольнодумцев), всех этих Масальских, Санти…
Старый скептик и эпикуреец Юсупов, приятель Вольтера и Бомарше, Дидро и Касти, был одарен действительно артистическим вкусом. Чтобы в этом убедиться, достаточно раз побывать в Архангельском, поглядеть на его галереи, если их еще не продал вразбивку его наследник. Он пышно потухал восьмидесяти лет, окруженный мраморной, рисованной и живой красотой. В его загородном доме беседовал с ним Пушкин, посвятивший ему чудное послание, и рисовал Гонзага, которому Юсупов посвятил свой театр.
Мой отец по воспитанию, по гвардейской службе, по жизни и связям принадлежал к этому же кругу…
Между прочим, мой отец сказал… что он говорил с князем Юсуповым насчет определения меня на службу.
— Время терять нечего, — прибавил он, — вы знаете, что ему надобно долго служить для того, чтоб до чего-нибудь дослужиться…
…Отец мой определил-таки меня на службу к князю Н. Б. Юсупову в Кремлевскую экспедицию. Я подписал бумагу, тем дело и кончилось; больше я о службе ничего не слыхал, кроме того, что года через три Юсупов прислал дворцового архитектора, который всегда кричал таким голосом, как будто он стоял на стропилах пятого этажа и оттуда что-нибудь приказывал работникам в подвале, известить, что я получил первый офицерский чин. Все эти чудеса, заметим мимоходом, были не нужны; чины, полученные службой, я разом наверстал, выдержавши экзамен на кандидата, — из-за каких-нибудь двух-трех годов старшинства не стоило хлопотать. А между тем эта мнимая служба чуть не помешала мне вступить в университет. Совет, видя, что я числюсь в канцелярии Кремлевской экспедиции, отказал мне в праве держать экзамен…
Я сказал решительно моему отцу, что если он не найдет другого средства, я подам в отставку.
Отец мой сердился, говорил, что я своими капризами мешаю ему устроить мою карьеру, бранил учителей, которые наталкивали меня на этот вздор, но, видя, что все это очень мало меня трогает, решился ехать к Юсупову.
Юсупов рассудил дело вмиг отчасти по-барски, отчасти по-татарски. Он призвал секретаря и велел ему написать отпуск на три года. Секретарь помялся, помялся и доложил со страхом пополам, что отпуск более нежели из четырех месяцев нельзя давать без высочайшего разрешения.
— Какой вздор, братец, — сказал ему князь, — что тут затрудняться; ну — в отпуск нельзя, пиши, что я командирую его для усовершенствования в науках — слушать университетский курс.
Секретарь написал, и на другой день я уже сидел в амфитеатре физико-математической аудитории»
[251].
Несколько лет спустя, уже по возвращении из ссылки, многое понявший и переосмысливший Александр Иванович с грустью скажет, что прав тогда оказался не он, а его мудрый отец. Воздаст Герцен должное и Николаю Борисовичу Юсупову, оставив восторженное описание его Архангельского, в котором побывал уже после смерти создателя грандиозной усадьбы. Герцен застал дворцовый комплекс накануне вывоза в Петербург основных художественных сокровищ главного усадебного дома. Написанные им строки — своеобразная благодарность за совершенно бескорыстную помощь малознакомому молодому человеку. На подлинного революционера как-то и не похоже.
В пору главенства «пролетарской идеологии» герценовские строки помещались во все путеводители по Юсуповской усадьбе, что, в известной степени, охраняло ее от разорения в качестве памятного места «революционной истории».
Генрих Фюгер. «Портрет князя Н. Б. Юсупова в испанском костюме». Около 1785 г. ГЭ.
Глава 5
«Жизнь в искусстве»
Мои богини! Что вы? Где вы?
Внемлите мой печальный глас:
Все те же ль вы? Другие ль девы,
Сменив, не заменили вас?
Услышу ль вновь я ваши хоры?
Узрю ли Русской Терпсихоры
Душой исполненный полет?
А. С. Пушкин. «Евгений Онегин»
Глава 1 стих XIX
Чем больше изучаю я биографию князя Николая Борисовича Юсупова, тем более укрепляется во мне уверенность в том, что прожил князь отнюдь не одну, а много жизней — аристократа, вельможи-богача, государственного сановника, экономиста-практика. Однако самой счастливой и долгой представляется княжеская «жизнь в искусстве». Она необыкновенно многогранна и вмещает в себя занятия музыкальным, драматическим и балетным театром, симфоническую музыку и музыкальные сочинения камерных форм, собирательство произведений живописи, скульптуры, декоративно-прикладного искусства, создание садово-парковых ансамблей, изучение литературы, переводы античных авторов, библиофильство… И в этот немалый список попали далеко не все увлечения князя, которыми занимался он вполне профессионально.
