Создать новую арию довольно трудное дело само по себе, даже если позволено и положить их на существующую музыку. Но приспособить неменяющийся текст мессы к мелодии, которую необходимо сохранить в первозданной чистоте; сохранить полную гармонию чувства, колорита, выразительности среди различных элементов, которые вы объединяете; довести это соответствие до такой степени, чтобы заставить людей поверить, будто эти заимствованные мелодии были сочинены специально для этих слов – hoc opus, hic labor est
[72]. Таким образом Глюк создавал свои французские оперы. Однако я достиг цели; это доставило мне и радости, и огорчения. Я закончил мессу Россини к тому времени, когда должен был возвращаться в Париж. Я не смог присутствовать на ее исполнении, которое состоялось на Рождество [в Мормуароне], но мне сообщили, что оно прошло торжественно и второе исполнение оказалось еще более удовлетворительным, чем первое...
14 марта 1856 года во время длительной прогулки с Россини по бульвару я напомнил ему о «Qui tollis peccata mundi» и сказал: «Наша месса закончена. И более того! Ее уже дважды исполнили!» И сразу передо мной предстал знаменитый дирижер хора, называющий названия всех частей, которые я напевал ему вполголоса.
– «Credo in unum Deum»?
– «Ecco ridente in cielo». («Скоро восток золотою»)
– По крайней мере вы обработали ее для хора?
– Безусловно. Не прозвучала ли она впервые в «Аврелиане в Пальмире»?
– Браво! Точно! Я сомневаюсь, что сделал «Credo» таким величественным и хорошо акцентированным. «Kyrie»?
– «Santo imen»! Религиозный хор из «Отелло».
– «Christe eleison»?
– Канонический квинтет из «Моисея».
– «Incarnatus»?
– Молитва Нинетты [из «Сороки-воровки»].
– «Crucifixus»?
– Хор теней из «Моисея».
– Давайте перейдем от торжественного, печального к веселому. «Cum Sancto-Spirito», «Et vitam venturi saeculi» – вот куда мастера помещали свои фуги, полные живости и порой блистательного безумия.
– Я взял оживленные стретты из квинтета «Золушки» и финала «Семирамиды».
– Удачная охота!
– Позвольте мне преподнести вам рукопись вашей мессы.
– Нет. Увижу, когда она будет напечатана. Это было сложное дело, удачно осуществленное. Я отношу его успех на ваш счет...
Трое господ остановили нас, и Россини представил меня их светлостям, сказав: «Этот почтенный патриарх [Кастиль-Блазу в 1856 году было семьдесят два года] мой второй отец. Он перевел меня на французский, провансальский, латынь и предоставил в мое владение новую империю. И это еще не все, теперь он хочет ввести меня в рай. Но меня это не очень тревожит, так как, надеюсь, он не слишком торопится отправлять меня в этот путь».
В начале июля 1855 года Россини по совету врачей поехал в Трувилль. Здесь он наслаждался обществом Фердинанда Гиллера, который вел продолжительные беседы с ним. Гиллер записал суть этих бесед и поместил их во второй том своей книги «Из жизни мелодии нашего времени», опубликованной в Лейпциге в год смерти Россини. Он пишет:
«Меня представили Россини, когда я приехал в Париж еще очень молодым человеком [примерно в 1828 году]. Там, так же как и впоследствии в Милане, я виделся с ним очень часто; всегда и везде он был очень добр и любезен. Те две недели, которые я провел в Трувилле, я проводил большую часть времени в его обществе...
Теперь Россини шестьдесят три года. Черты его лица не слишком изменились. Трудно было бы найти более умное лицо, чем у него: хорошо очерченный нос, очень выразительные глаза и рот и изумительный лоб. Его тип лица выражает южную живость, он всегда по-настоящему красноречив, независимо от того, весел или серьезен; пребывая в хорошем настроении, он неотразим, когда шутит или иронизирует. Он обладает приятным гибким голосом. Ни один голос южного немца не звучит так приятно для уха образованного северного немца, чем голос Россини, когда он того захочет. Он самый общительный по природе человек, какого только можно представить. Мне кажется, он никогда не устает от присутствия рядом людей, от разговоров с ними, не устает рассказывать истории и, что еще более необычно, не устает слушать. Кроме того, он обладает ровным характером, какой можно найти только среди южан: общаясь с детьми и пожилыми людьми, с богатыми и бедными, он всегда умеет найти верные слова, не меняя своих манер. Он принадлежит к тем счастливым, богато одаренным от природы натурам, в которых все изменения происходят вполне естественно и органично. Ни в нем самом, ни в его музыке нет ничего неистового, вот почему и он сам, и его произведения завоевали так много сердец».
Россини рассказал Гиллеру, с каким наслаждением слушал в его исполнении Баха, и добавил: «Что за колоссальная личность этот Бах! Написать этакую массу пьес в таком стиле! Это непостижимо. Что другим трудно, даже невозможно, то для него было пустяком. Как обстоят дела с изданием его прекрасных произведений? Я впервые услышал о нем от одной семьи из Лейпцига, которая посетила меня во Флоренции; вероятно, при ее содействии мне выслали два тома, но мне хотелось бы иметь и следующие». Когда Гиллер сказал, что для этого ему нужно всего лишь подписаться на них, Россини обрадовался. Затем он отметил: «Портрет Баха в первом томе превосходен, он говорит о необычайно высоком интеллектуальном уровне этого человека. Бах был и выдающимся виртуозом». Потом он спросил Гиллера, многие ли произведения Баха исполняются в Германии. Когда Гиллер ответил, что многие, но не все, Россини заметил: «К сожалению, подобное невозможно в Италии, и теперь меньше, чем когда-либо. Мы не можем, как вы в Германии, составлять большие хоры из любителей. Когда-то у нас были хорошие голоса в церковных хорах, но это все утрачено. А после смерти [Джузеппе] Баини 6 даже в Сикстинской капелле дела идут все хуже и хуже...»
Разговор перешел на певцов и пение, и Россини сказал: «Большинство известных певцов нашего времени обязаны своим дарованием прежде всего счастливым природным данным, а не обучению. Это относится к Рубини, Паста и многим другим. Подлинное искусство бельканто кончилось вместе с кастратами. Этого нельзя отрицать, даже если не желаешь их возвращения. Для этих людей искусство было всем, поэтому они проявляли чрезвычайное прилежание и неутомимую старательность в его совершенствовании. Они всегда становились искусными артистами или, если теряли голос, по крайней мере отличными учителями».
В другой раз разговор зашел об итальянских композиторах прошлого. Гиллер спросил Россини, много ли опер Паизиелло тот слышал. «Во времена моей юности многие из них уже сошли со сцены, – ответил Россини. – Тогда стали популярны Дженерали, Фиораванти, Паэр и в особенности Симон Майр». Когда Гиллер спросил его об отношении к Паизиелло, Россини ответил так: «Его музыку приятно слушать, но с точки зрения гармонии или мелодии она не представляет собой ничего особенного и никогда меня особенно не интересовала. Его принципом было сочинять целый номер на основе одного маленького мотива, а это дает мало живости и еще меньше драматической выразительности». Гиллер поинтересовался, встречался ли Россини с Паизиелло. «Я видел его в Неаполе после его возвращения из Парижа, где он сколотил значительный капитал. Наполеону нравилось слушать его музыку, и Паизиелло хвастался, наивно рассказывая всему свету, что великий император особенно любил его музыку за то, что, слушая ее, мог думать о другом. Что за странная похвала! Однако в то время его нежной музыке повсюду оказывали предпочтение – в конце концов каждой эпохе присущи свои вкусы».
