я составил примерный образец памятной надписи, которую мне хотелось бы иметь — на медной дощечке на стене в храме. Верю, что не погрешил в ней против Истины.
«Блаженной
Памяти Джеймса Хэя Во
Священника этого прихода, служившего здесь на протяжении (стольких-то) лет и бывшего Миротворцем, Другом и Отцом людям, вверенным его заботам.
Он покинул сей мир в (таком-то) году в возрасте (стольких-то) лет.
Ты укажешь мне путь жизни
[32].
Настоящая мемориальная доска установлена его Детьми не ради возвеличивания его памяти или человеческих достоинств, но лишь во имя Любви — Признательности — Глубокого Уважения, которые они питают к имени их Отца».
Это его пожелание не было исполнено, когда девять лет спустя он умер, но другое, сделанное в июле того же года, было соблюдено:
«Я хочу, чтобы мои похороны были столь же скромными и простыми, сколь и соответствующими моему положению пастора корслийского прихода, а также чтобы наиболее достойные из причастников несли мое тело к месту упокоения рядом с той, кого я любил в жизни и в смерти».
Вряд ли стоит объяснять, что последнее относилось к моей бабке, которая умерла за год до того, как он оставил свое распоряжение. Его скорбь была искренней, если не чрезмерной. Он разбил ее непритязательные украшения, поместил в потир и флакон, который вместе с ее башмаком на деревянной подошве поставил в церкви.
В воскресенье после похорон он подумал было, что следует оставаться дома, в одиночестве предаваться скорби, но тем не менее отправился в храм и надиктовал панегирик, который предстояло зачитать его духовному сыну, что превосходно показывает его представление о собственной значимости и возложенной на него ответственности; это читается в приведенном отрывке:
«Вам не требуется моей кисти, чтобы представить себе картину ее жизни; она всегда была перед вами… благочестие есть украшение смиренной и тихой души, что в очах Господа представляет наивысшую ценность; сие украшение было той единственной «нарядностью в одежде»
[33], которую она когда-нибудь носила; подавая всем вам, людям разного положения, пример, достойный подражания во все времена, но особенно в нынешние, когда на одежду тратится столь неподобающе много. И я молю вас показать, как вы любите память о ней, следуя в этих частностях ее примеру».
И в заключение:
«Добавлю: милостью Господней на всем полезном, что я совершил в здешнем приходе, благотворно сказалась неизменно последовательная жизнь той, которая только что покинула нас.
А теперь помолитесь за меня, чтобы ее смерть дала мне силы трудиться еще больше и еще упорней, и за себя, чтобы вы могли всегда поступать по слову апостола: «Повинуйтесь наставникам вашим и будьте покорны»
[34]…» Позвольте выразить вам признание за сочувствие мне и моей семье, уверяю вас, что соразмерно выражению преданности вашей Духовной Матери, Церкви, вы сеете в ваших сердцах семена цветов, кои будут цвести и в Господнем Раю, когда те цветы, коими ваши любящие руки столь обильно усыпали ее могилу, увянут навсегда, повторя путь всего земного».
Более экстравагантной формой памятника ей стал ларец, который он соорудил собственноручно, обил снаружи и внутри чёрным бархатом и куда поместил не только миниатюру с ее портретом, прядкой волос, срезанной в юности, и другой, срезанной в старости, ее золотой нательный крестик и прочие вещицы — дань сентиментальным чувствам, но по какой-то макабрической прихоти еще и частички свинцовой обшивки ее гроба.
Муж, отец и дед, он видел свою величайшую цель в благожелательном руководстве обширным семейством. Всех внуков должны были привозить в Корсли, чтобы он собственноручно крестил их. Когда родители уезжали на отдых, их на долгие недели отсылали в Корсли. Никому из членов семьи, юному или взрослому, не позволялось покидать пасторский дом, даже съездить навестить близких соседей, не припав прежде к его ногам, с просьбой о надлежащем благословении.
Эти семейные сборища не были для их участников смиренным исполнением долга. Все получали от них огромное удовольствие. Он не был пуританином. Поощрялись домашний театр и карты, но кроме воскресений. Он жил в достатке, на манер зажиточного викторианца, с обильными долгими трапезами, ку-чей слуг и собственным выездом. Он никогда не стремился стать первым лицом в округе. Семья была его миром. Доктор Александр Во, чей портрет висел в столовой, часто служил вдохновляющим примером, когда семья молилась перед едой. Рядом с портретом на стене висел освещаемый свечой свиток со следующим изречением:
Quisquis amat dictis absentem rodere vitam
Hanc mensam indignat noverit esse sui
(Злословящим не место за этим столом), —
заповедь, которую все из известных мне его потомков явно были склонны нарушать.
Он запомнился нечастыми шутками, кое-какими упреками, бурными проявлениями любви, щедрыми подарками. Читатель может заметить, что определенными чертами он напоминает батлеровского мистера Понтифика в старости, но это сходство носит, скорее, поверхностный характер. Видимо, он был незаурядным человеком даже для своего века и требовал уважения к своему сану, но, как бы требователен в этом отношении он ни был, он оставался человеком великодушным, чего нельзя было сказать о моем деде, к которому мой отец в своих воспоминаниях менее беспристрастен. В противовес моим теткам, которые в этом смысле были явно под влиянием вынесенного из детства откровенно некритического почтения к памяти своего отца, он в своих мемуарах неизменно и нетипично для себя сдержан. Моя мать никогда не стеснялась показывать свою не приязнь, к тестю».
Он был врачом. В молодости в Бристоле и Бате он подавал большие надежды, награждался золотыми медалями и призами. Если бы его это привлекало, он, несомненно, мог сделать карьеру в Лондоне, но его тянуло к спорту и сельской жизни, он предпочитал, — как многие в его семье, стабильность и преимущества, даваемые высоким положением в провинции, духу соперничества, царящему в мире столиц. В двадцать четыре года он обосновался в Мидсомер-Нортоне под Батом, в те времена большой живописной деревне, а ныне маленьком неприглядном городке, и жил там вплоть до своей смерти, последовавшей сорок два года спустя.
Я не знал его, как и своей бабки, его жены, которая, по некоторым сведениям, была нежной робкой женщиной, мастерицей писать акварели, вышивать и делать искусственных мух для ловли лосося, безропотной, полностью находившейся под властью его воли и прихотей.
У него были пациенты по всей округе, куда только мог доехать его экипаж. Как многие врачи общей практики в его время, он установил собственную систему оплаты своих услуг, господам они обходились в гинеи, крестьянам — в шиллинги; часто вообще отказывался от вознаграждения. Он пользовал обитателей Даунсайдского аббатства и учеников школы при нем, и старые монахи рассказывали мне, с какой радостью встречали его, появлявшегося всегда с цветком в петлице и веселой шуткой на устах. Он был первым протестантом, принятым в Грегорианское общество (состоявшее из Даунсайдских стариканов); он был президентом местного объединения консерваторов, крикетного клуба, хорового общества; заседал в многочисленных комитетах. Он был первоклассным стрелком и под конец жизни взял в аренду у Аммердауна несколько охотничьих угодий и следил, чтобы поголовье птицы там не уменьшалось. Каждый год он рыбачил в Шотландии. Возглавлял любительский театр. Будучи президентом Медицинского общества Бата и Бристоля, пост, на который он был избран, едва ему исполнилось сорок, он устраивал для коллег грандиозные обеды в отеле «Лебедь» в Веллсе, меню которых сохранились. Он был задирист, но весело и по-дружески, и однажды возбудил дело против политического противника за дискредитацию своего имени и проиграл. Но люди только еще больше полюбили его. Не приходится сомневаться, что в округе его очень любили. Таким он был на людях, представляясь лучшей своей стороной. Но, когда в сумерках среди густых елей, окружавших дорожку к дому, раздавался звук колес его экипажа, всех охватывало тревожное предчувствие. Он проходил среди оштукатуренных колонн портика, ступал в холл, зимой хмуро освещенный светом шестиугольного красного железного фонаря в готическом стиле (ныне висящего в туалете у меня в доме), и властно топал ногой по плиточному полу, чтобы привлечь внимание домашних, которые должны были бросать все свои занятия и мчаться встречать его. Как прошел день, хорошо или были какие неприятности? Как пациенты, выполняют все его предписания? Удачно ли он стрелял? Много ли было дичи? Счастье всех зависело от того, в каком настроении он явился домой.
