Думаю, Люси отвечала мне той же любовью. Она никогда не сердилась на меня, не относилась ко мне с пренебрежением. Помню лишь единственный раз, когда мы поссорились. Мы часто ходили в частный сад неподалеку от дома, позже завещанный хозяевами Хэмпстед-Хиту. Там мой брат со своими друзьями в шутку спрятали меня и сказали Люси, что я упал в искусственный пруд. Люси панически испугалась, и тут как ни в чем не бывало появился я и принялся смеяться вместе с мальчишками. Она тут же отвела меня домой, где я с малодушным страхом увидел, что она в слезах. Рассказывая моей матери о случившемся, она сделала упор не на том, какое унижение ей пришлось испытать, но на том, что я способствовал обману.
Она была обручена с серьезным молодым человеком, плотником и проповедником без сана. Раз или два он приходил из Сомерсета проведать ее. Приходил пешком, вместо того чтобы в Лондоне, где он останавливался, воспользоваться автобусом или метро по воскресеньям. Когда мне было восемь, Люси уехала, чтобы выйти за него замуж. Они поселились в Чилкомптоне, где он со временем стал преуспевающим строителем и торговцем древесиной.
Моя мать была маленькой, стройной, сдержанной и почти до конца жизни чрезвычайно деятельной женщиной. У нее не было особых литературных интересов, но каждые две недели она прочитывала книгу, непременно хорошую. Она предпочитала жизнь в деревне, и это от нее я узнал, что города — место ссылки, где несчастные изгнанники должны собираться, чтобы зарабатывать на жизнь вредными для здоровья и противными человеческой природе способами. Ей приходилось довольствоваться выгуливанием собаки по Хэмпстед-Хиту и работой в саду. Часами она увлеченно возилась там, не только срезая увядшие цветы, но сажая их, пересаживая, поливая, пропалывая. (Раз или два в неделю приходил человек вскопать грядки, скосить траву, сделать еще какую-нибудь тяжелую работу.) Когда отец в середине жизни по заведенному в семье обычаю выбирал эпитафии для себя и моей матери, он распорядился выбить на его могильном камне следующие слова: «Новая книга раскрыта, коя есть книга жизни», а на ее: «Моя возлюбленная пошла в сад собирать лилии»
[36]; но цветы интересовали ее не больше, чем фрукты и овощи. В моей матери не было ничего от прерафаэлитов. Она ассоциируется у меня не столько с лилиями, сколько с испачканными в земле замшевыми перчатками и корзинками с круглыми артишоками и с черной и красной смородиной.
Ее непритязательные вкусы сформировались в детстве, прошедшем в Ширхэмптоне, куда ее с сестрами отправили из Индии в столь нежном возрасте, что они не запомнили места своего рождения, под присмотр двух двоюродных бабушек, старых дев, и двоюродного деда, холостяка, отставного моряка. Это были те самые двоюродные бабушки и тот же дом в аббатстве, в котором моего деда застигли в детстве с четками под подушкой. Ныне Ширхэмптон стал пригородом Бристоля. В аббатстве живет приходский священник, а принадлежавшие ему луга все застроены. Когда моя мать была ребенком, это была настоящая деревня, и она была там совершенно счастлива. Всю жизнь она вспоминала тот старый ménage
[37] как идеал дома. Многочисленная семья и разнообразная челядь, населявшие дом при ее отчиме, сильно сократились. Он ушел в отставку с должности капеллана в Индии, и в годы отрочества моей матери ее семья разъехалась кто куда. Материальное положение ухудшалось, семья росла, так что одни двинулись в Клифтон, другие — в Полтон, Уэстон-сьюпер-Мэр; мой неродной дед «исполнял должность» священника в церквах, не имевших священника на постоянной основе. Бабушка, пожив несколько лет в каком-то доме, всякий раз находила его нездоровым. Мебель снова упаковывали, заказывали новые занавеси и ковры; семья снова переезжала. И лишь когда моя мать вышла замуж, ее отчим наконец обосновался в Бишопс-Хилл в Тонтоне, где позже его преемником стал мой двоюродный дядя.
Моя бабушка, выросшая в Британской Индии в неге и праздности, ничего не понимала в домашнем хозяйстве, большую часть дня проводила, лежа на софе, и жила, как, оглядываясь назад, виделось моей матери, в постоянном, необязательном неуюте. В своей семье моя мать поначалу руководилась таким принципом в домашних делах: «Представить, как поступила бы на моем месте мама», и сделать наоборот. Она самостоятельно научилась искусству домоводства. Я помню ее вечно хлопочущей: что-то шьющей, варящей джем, купающей и стригущей своего пуделя (в те времена пудели были куда крупней нынешних), с молотком и отверткой, сколачивающей полки и клетки для кроликов из ящиков.
Это она давала мне первые уроки. Мы сидели на них вдвоем с маленькой рыжей девочкой, моей ровесницей, Стеллой, дочерью нашего соседа Эрнста Риса, бородатого поэта и литератора, первого редактора «Библиотеки для всех» в те дни, когда украшением книг этой серии были прекрасные форзацы, впоследствии исчезнувшие. Рисы были настоящими кельтами, он — валлиец, его жена, тоже писательница, — ирландка. Стелла обладала явными музыкальными способностями. Но тут моя мать ничем не могла ей помочь. У нас дома не было фортепьяно, и ни мать, ни Люси никогда не пели мне. Какие-то детские песенки я знал только как стишки. Мы со Стеллой получали начатки знаний по «Чтению без слез» и «Истории маленького Артура»; зубрили таблицы умножения и решали простейшие арифметические задачи; во время прогулок учились распознавать дикие цветы, которых тогда было в изобилии. Когда семилетним я впервые пошел в школу, думаю, я был лучше подготовлен, чем большинство современных детей; во всяком случае, лучше, чем мои собственные в том же возрасте.
До семи лет отец был для меня фигурой маловажной и малоинтересной. Я помню запах вещества, которое жгли, чтобы облегчить его астму, его захлебывающийся кашель зимними утрами, его голос, зовущий мать спуститься из детской, когда он возвращался из Лондона, душистый запах его мягкого трубочного табака, тишину, воцарявшуюся в доме по субботним утрам, когда он писал.
Наверно, он каждый вечер поднимался в детскую и часто делал попытки поиграть со мной, но я всегда встречал его без особой радости; больше того, я относился к его появлению, как к помехе, и, что, по моему мнению, совершенно нормально, злился, что все внимание матери уделялось только ему.
Брат во время школьных каникул спал со мной, но днем редко заходил в детскую. Пять лет разницы в возрасте создавали в детстве неодолимую преграду между нами. Были другие доброжелательные, симпатичные взрослые, которые появлялись в моем детском мире где-то на втором плане, но мать и Люси оставались единственными, на кого в пятилетие между детской комнатой и приготовительной школой была целиком обращена моя любовь.
2
Не раз на предыдущих страницах упоминалось о разрушении английской деревни. Это общеизвестный и неизбежный процесс. Протестовать тут бесполезно, сетовать скучно. Это часть мрачной картины уничтожения, которая сопровождает весь английский опыт в этом столетии, и никакое представление о ближайшем прошлом (ради которого читатель, возможно, и взял в руки эту книгу) не будет полным, пока эту невосполнимую утрату тихих красот, радовавших взор, не признают главной потерей, порой вызывающей бессильное негодование, порой всего лишь сентиментальную апатию, а порою любовь к провинции и к ближним, отравляющую жизнь. Родиться в мире красоты, умирать среди уродства — общая судьба всех нас, изгнанников.
