Хозяйка же Норт-Энд-Хауса, мисс Хор, была совсем другой. Когда я читаю описание, например, принадлежащее перу мистера Э. М. Форстера
[42], протестантских проповедников филантропии в прошлом веке, окрещенных Сидни Смитом «клэпемская секта»
[43], я вспоминаю о ней. Она была из семьи банкира-квакера, состоявшей в родстве с норфолкскими Гарни и Бакстонами. Как и члены «клэпемской секты», она имела связи в политических кругах (Сэмюэл Хор, лорд Темплвуд, был ее племянником) и в епископате, но предпочитала не пользоваться ими, а посвятила всю свою жизнь практической благотворительности, распространявшейся не только на ее собственную деревню, но и, правда, в меньшей степени, далеко за ее пределы. Когда мы с ней познакомились, ей было, должно быть, около шестидесяти. Румяная, с седыми волосами и бодрым голосом. Свой первый визит, в ответ на наше приглашение, она нанесла нам, прибыв в собственном экипаже. То был особый случай, а так, если у нее не возникала надобность отправиться в Лондон, она, как помню, всюду передвигалась пешком: на ногах большие бесформенные башмаки, одетая просто, позади семенит троица скотч-терьеров. Охотно предположу, что моя мать была последней соседкой, пославшей ей приглашение по всей форме. Она не могла состязаться с новыми переселенцами, поскольку кроме присоединения к городу Голдерс-Грин вскоре началась застройка нового пригородного района — Хэмпстед-Гардена. Тамошние дома были шикарней, и их владельцы подпали под постановление, ограничивавшее высоту садовых оград. Они были не то чтобы сумасброды или богема, а главным образом оригиналы буржуа, не чуждые художественных интересов. «Панч» того времени полон карикатур на обитателей Хэмпстед-Гардена, нарисованных Таунсендом, который жил там. У этой Утопии имелся свой ангел-предводитель, дама, которую звали миссис (впоследствии леди Генриетта) Барнетт. Мой отец, у которого была с ней стычка, иногда расхаживал по дому, распевая песенку собственного сочинения, которая начиналась следующими строками:
Пусть черт веки вечные вертит и жарит
Генриетту Элизабет Барнетт!
Так что я вырос, видя в этой достойной, как считаю теперь, даме нелепое чудовище, но со временем отец стал снисходительней к новой общине по причине их богомольности и удовольствия, которое неизменно получал, посещая их любительские спектакли. Их жизнь была полностью вне сферы влияния мисс Хор.
Моя мать говаривала, что мисс Хор напоминает ее двоюродных бабушек из Ширхэмптона; она восхищалась ею (что вызывало притворное негодование отца) и была ее ближайшей сподвижницей во всех ее разнообразных начинаниях. Они учредили «клуб кройки и шитья» и, чтобы привить привычку к бережливости, нечто вроде частного сберегательного банка, что вынуждало ее еженедельно посещать бедняков, живших по соседству, и заполнять множество маленьких черных сберегательных книжек. Кроме коттеджей, окружавших трактир, вдоль Норт-Энд-роуд, в нескольких сотнях ярдов от нас, шел квартал убогих жилищ пролетариев, именовавшийся Терраса. У матери он был под особым попечением, и, уверен, она была у них желанным гостем. А еще мисс Хор и моя мать поделили между собой район в Шордиче и регулярно посещали жившие там самые нищие во всем Норт-Энде семьи. На время ярмарки в Хэмп-стед-Хите они открывали приют для потерявшихся детей, никогда не пустовавший, и пункт первой помощи для пострадавших всех возрастов, кто свалился с качелей или поранился, открывая бутылку. Мисс Хор по воскресеньям играла на фисгармонии в «Комнатах», будучи женщиной глубоко, но бесстрастно набожной, однако не ограничивалась благотворительной деятельностью. На лугу перед Норт-Энд-Хаусом играли в крикет. Дети учились звонить в колокольчики и на Рождество ставили столики, на них — «летучие мыши», в том числе и у нас в саду перед домом, и пели рождественские гимны. Думаю, никто в Норт-Энде, кроме моего отца, не ездил на работу в Лондон. Этот город, казалось, был слишком далеко от нашей деревни. Я, наверно, был там не более восьми раз за свои восемь лет, кроме тех случаев, когда по дороге в Сомерсет мы делали пересадку на Паддингтонском вокзале. С Парламентского холма можно было видеть дым, висевший над Лондоном. Летом на холме стоял телескоп, предположительно направленный на собор св. Павла. Уплатив пенни, можно было приложиться к темному окуляру, но я так ни разу не увидел ничего привлекательного.
Не знаю, сколько раз и как часто происходили наши со Стеллой Рис совместные уроки. Но частые походы с Люси за покупками я, конечно, помню. Самые восхитительные магазины были на Финчли-роуд. Для обычных хозяйственных покупок мы постоянно ходили на Хит-стрит и Хай-стрит. Дорога туда стала у меня самой хоженой в жизни, поскольку позже я ежедневно ходил по ней в школу и из школы. Мы пересекали проезжую часть, не оглядываясь ни направо, ни налево — движение было редкое. Телеги и экипажи, державшие путь в Лондон, проезжали или восточней, через Хайгейт, или западней, по Финчли-роуд к Сент-Джонз-Вуд. По нашей улице проезжали лишь повозки, направлявшиеся в Олд-Хэмпстед, и чуть ли не с каждой случалась какая-нибудь оказия напротив наших ворот. Было обычным делом, или так кажется мне теперь, когда я оглядываюсь назад, видеть, как лошадь ломового извозчика оступается, шарахается в сторону, извозчик тянет ее за голову, а его товарищи распутывают постромки или как велосипедисты, мчащиеся под уклон, падают в кювет. Мать много суббот провела, перевязывая незадачливых гонщиков и поя их чаем.
Участок, на котором построили Айви-Хаус, как я упоминал, долгое время находился в первозданном состоянии. Однажды, когда там чинили ограду, я написал свои инициалы на влажной штукатурке низкой опорной стены и пятьдесят лет спустя нашел их на прежнем месте под слоем мха, буквы слегка осыпались, но еще читались — крохотная личная метка, уцелевшая среди повальных перемен.
Думаю, причина, по которой мы сворачивали направо, когда шли в магазин, была в нежелании Люси приближаться к трактиру «Бул энд буш» и другому кабаку, что рядом с ним. За Норт-Энд дорога шла просекой среди тенистых деревьев, песчаные откосы по ее сторонам поднимались небольшими уступами, укрепленные кольями и досками, по одну сторону был Хит, по другую — мрачный пустовавший дом, в котором некогда заточил себя Питт Старший
[44]. В доме, в башенке, была комната с двойными дверьми, туда ему приносили еду, когда он запирался там в приступе тоски и ярости, и тамошние белки так расплодились, что заполонили всю округу. Рассказывали, что с пары белок, сбежавших из зоопарка Риджент-Парк, началась эпидемия чумы. Мы шли по тропе над дорогой мимо места, где сидел слепой старик нищий и читал вслух Библию, напечатанную шрифтом Брайля. Он опирался спиной о ствол поваленного дерева, которое в народе называли «вязом висельников». Мне сказали, что на нем вешали разбойников, промышлявших на этой дороге, — выдумки, как я потом узнал. На самом деле дерево посадили, чтобы отметить место, где стояла виселица, на которой казнили убийцу по имени Джексон там, где он совершил свое преступление.
